Ена понуро свесила голову. Не знала она, что дерево упадёт, тем более гнили на берёзе не видела. Просто пока плела кружево, почуяла неладное. А объяснять страшно и не ясно как, она лишь ощущала. Расскажет, и дурой или ведьмой обзовут. Иль того хуже – сожгут. Про колдушек она слышала достаточно.

– А ещё что странное происходило? – поинтересовалась незнакомая помощница.

– Да чего Незванка только не чудила. То коней ночью из конюшни выпустит, и там крыша рухнет. То кузнечные меха попортит так, что сутки не могли работать. Видала я не раз, как она молча вещи перекладывает. Ни с того, ни с сего. Домовой её знает на кой она это. Единственное, что хорошо у Незванки выходит, так это кружево. Плетёт как одержимая, да такой красоты, что трогать страшно. Может, посему князь её не погнал сразу.

– Сперва болтали, что сама богиня-пряха её нам послала. Лицом-то красавица, руки золотые, нрав кроткий и послушный, но всё пропало из-за головы её дурной. Даже жалко Незванку временами. – Дара тяжело вздохнула, не прекращая ножом чистить репу. – Привела её княгиня под конец листопадов, так девчушка до самых паводков рта не раскрывала, думали, не умеет. Безголосая. Княжич Рокель первый услышал от неё хоть что-то. Выудили из девчонки, что родители её торговцы были. То ли волки их задрали, то ли лиходеев повстречали – непонятно. А Незванка сама как-то до Визны добралась, но безродная осталась. Дом их далеко, она не помнит где, или дурная её голова не знает.

Ена закусила губу, беззвучно встала, бегло оглядела свой сарафан на случай, если остались следы травы: княгиня не любила, когда девочка пачкала выбранные ей наряды, поэтому Ена всегда была аккуратна. Раньше Ефта ежедневно наряжала её в сарафаны и подбитые соболиным мехом кафтаны, голову украшала кокошниками с ряснами или же очельем жемчужным. Княгиня собственноручно каждый вечер расчёсывала русые волосы Ены до блеска, приговаривая о любви к красавице-дочке. Её привязанность была нездоровой, собственнической, удушающей. Однажды Ена раскапризничалась, и Ефта избила её розгой до крови, а после извинялась и плакала, полностью переменившись. Внезапный приступ её гнева так напугал Ену, что более она никогда не сопротивлялась. Ни тяжёлым одёжкам, ни грузным ожерельям, ни массивным кольцам. Благо время прошло, и Ефта поостыла в желании её наряжать. Иногда Ене всё же удаётся носить простые сарафаны и даже штаны с подпоясанными вышиванками.

Оставаясь в тени и не издавая лишних звуков, Ена обогнула амбар и ушла, притворившись, что не слышала чужой болтовни. Жители двора суетились: дружинники в чистых кафтанах проверяли лошадей да следили за воротами, стряпухи печь с раннего утра растопили, несколько мальчишек загоняли кур в курятник, чтобы не носились по двору. Одна из женщин тянула козу в загон за домом, пока другие снимали с верёвок чистую высохшую одежду.

На Ену, как всегда, поглядывали, замолкали, стоило ей мимо пройти, но девочка не реагировала. Стыдливо опустив голову, шла к дому, зная, что княгиня скоро будет её искать, чтобы нарядить.

– Матушка, пожалуйста, взгляни…

– Я велела тебе отойти, нечестивое отребье!

Ена вздрогнула и замерла, не вовремя свернув в коридор на втором этаже. Там Ефта оттолкнула Зорана со своего пути. Не ожидав, двенадцатилетний мальчик налетел спиной на стену.

– Матушка, но я ведь… – не сдаваясь, взмолился он и схватил мать за рукав расшитого бисером летника, но не сумел договорить, прикусил язык от хлёсткой пощёчины.

– Слов не понимаешь, а ещё трогать меня смеешь?! Я и так тебя еле терплю! Хочется глаза себе выколоть, лишь бы не видеть нагулянное отродье! Отец тебя, признал, но мне ты не сын!