– Ты бы, – кричу во всю мощь легких, – эти слова не мне, а другому мужику говорила. Да не сейчас, а пока он жив был!

Усмехнулась она да ласково отвечает:

– Так ведь и ты, Петенька, тогда молчал. Степана же, поди, и при тебе худым словом поносили.

Слово за слово – замахнулся я на нее.

Но ударить рука не поднялась, расплакался я, как дите малое…

Вот здешние отцы говорят: хорошо это, мол, дар слезный – от раскаяния. Только, думаю, плакал я больше не от раскаяния, а от водки: спьяну, значит, да от жалости к самому себе.

Противное это дело – плачущий пьяный мужик.

Но Наталья не побрезговала, увела к себе. Только ничего тогда меж нами не случилось. Протрезвила она меня, отходила от похмелья.

С тех пор повадилась ко мне наведываться: то еды принесет горячей, то уборку или постирушку затеет. Мне же ее заботы – нож острый прямо в сердце – меж нами мертвый Степан стоит!

И сказать я ей о том не могу…

Потому и пить не бросил. Как начал с поминок на сеннике, так и остановиться не мог.

Наталья терпела, трезвого меня уговаривать пробовала.

Однажды был я со злой похмелюги, а она завелась: «Чего ты себя губишь?! Знаю ведь, любил ты меня… Бросай пить, я к тебе перееду, будем жить как люди».

Тут я не стерпел:

– Убирайся, – кричу, – паскуда! Век глаза бы мои тебя не видали!

Петр судорожно вздохнул, несколько раз перекрестился и шепотом продолжил, склонившись к самому моему лицу:

– Вскоре бельма у меня расти стала. Веришь? На обоих глазах… Доктора говорят, вроде от дурной водки обмен кровообращения нарушился. Я же так думаю: порчу она, ведьма, на меня напустила…

Лечили меня, на операцию в Ростов ездил.

Только через некоторое время на втором глазу опять все по-новому началось. Ну, знающие люди сказали, что отмолить надо. Пошел я по церквам да по часовням. Так и сюда добрался. Взял на себя послух – вроде как отрабатываю свои грехи.

Святые отцы сказали: не глаза, а душу надо лечить!

Покаянием, молитвой, постом, простой работой для ближнего своего. Я же говорю тебе – порча на меня напущена. Иисусе Христе, уж я ли ни каялся, я ли ни унизился! Навсегда здесь остаться зарок давал, ежели исцелюсь. И – ничего.

Только я думаю: не от того святые отцы меня лечат. «Гордыня, – говорят они, – лицемерие, тщеславие, высокомерие… Но главное – безверие».

Мне же кажется – за язык мой невоздержанный меня Господь карает. Только почто же так жестоко?!

Ну, промашка вышла, сорвалось нечаянно…

Неужто я такой урод – хуже других? Ты посмотри на людей вокруг: каждый норовит повыше влезть, всяк свое не упустит. И все им с рук сходит. А мне? Вот скажи, ведь правильно я думаю?!

Я молчал.

«Ничего ты, брат Петр, так и не понял», – вертелось у меня на языке. Его жизнь, действительно похожая на многие, казалась мне ужасающей. Но не слишком ли жестоко излагать свои мысли измученному болезнью человеку? И я был совершенно не готов разбирать вместе с ним его поступки, доказывать их неправоту…

Осторожный стук в дверь выручил меня. Вошедший послушник напомнил брату Петру о том, что пришло время пить целебный отвар. Воспользовавшись ситуацией, я поднялся:

– Ладно, брат, ты, прежде всего, выздоравливай… А там…

– А там что Господь пошлет, – подхватил послушник.

Брат Петр снова откинулся на подушку.

– Так ничего мне не скажешь? Эх, ты! – с укором прошептал он. – И то верно – кому чужие беды болят? Однако выслушал меня, и на том спаси тебя Христос…

Келью брата Петра я покинул в смятении: злился, что Петр навязал мне роль судьи, и стыдно было, что промолчал, ушел, когда человек, может быть, с последней надеждой ожидал от меня помощи…