– Почему?

– Не люблю зверей своей собственной породы. Я их слишком хорошо знаю. Львица, приходящая в восторг от льва! Куда это годится?

– Но этот лев хотя бы умен?

– А разве я не умна, хоть и львица? Нет, дорогая, нет, подобные избегают друг друга, а противоположности сходятся – вот как я мыслю о любви и замужестве.

– Значит, писатель тебе понравился больше?

– Да; у него не совсем обычное лицо: желтое, желчное, не слишком молодое; но глаза необычайно выразительные, зубы такие белые, волосы такие черные… и лукавая улыбка… Физиономия, в которой внутреннее достоинство освещает черты, может быть неправильные, да и довольно заурядные… Ты смеешься? Возможно, глупцам он покажется некрасивым. Но в нем есть что-то мечтательное, страдальческое, меланхоличное и насмешливое, а это, по-моему, необходимо даже красоте, чтобы она не была скучной. У него что, большое имя в литературе, у этого Жюля Тьерре?

– Понятия не имею, – процедила сквозь зубы Натали. – Есть по крайней мере две-три тысячи знаменитых писателей, о которых никто не слышал, кроме членов каких-то кружков, где они числятся.

– Это не значит, что у него нет большого таланта.

– Бог мой! Он, как и всякий другой, может стать первоклассным писателем! Надо только, чтобы тебя восхвалял определенный круг людей, и надо найти, чем можно угодить читателю в данный момент! Но какое значение имеет его место в иерархии великих умов, если он тебе нравится сам по себе? Ведь он тебе немножко нравится?

– Сегодня – даже очень. Но кто знает, будет ли он нравиться мне завтра?

– Постарайся, чтобы он тебе больше не нравился.

– Почему?

– Потому что ты ему не нравишься.

– С чего ты взяла?

– Я это заметила в тот самый момент, когда увидела кое-что еще.

– Что же именно?

– Что он влюблен в другую.

– В тебя?

– Нет; в Олимпию Дютертр.

– Ну да? – удивленно воскликнула Эвелина и добавила равнодушно: – А какое мне, собственно, до этого дело?

Натали пожала плечами:

– А мне тем более.

– Ты уверена в этом? – задумчиво спросила Эвелина.

– Я была в этом уверена еще до того, как он приехал сюда. Когда она в последний раз ездила в Париж без нас, он написал ей в альбом стихи – кстати, довольно плоские.

– Она тебе их показывала?

– Я и не спрашивала у нее позволения прочитать. Разве в альбом пишут секреты?

– Значит, эти стихи ничего не доказывают.

– Дорогая моя, в высшем обществе стихи – это способ объяснения в любви женщине под носом у ее мужа и перед всеми.

– Но ты же говоришь, что они плоские?

– Хочешь прочесть? Они у меня.

– Ах, ты списала их?

– Нет, просто запомнила…

И она передала Эвелине листок бумаги.

– А мне они кажутся восхитительными! – прочитав их, воскликнула Эвелина. – Они мне нравятся куда больше, чем все твои!

– Потому что ты в этом не разбираешься. У них есть только одно достоинство – в них довольно ловко выражена пылкая страсть.

– Посмотрим! – Эвелина перечла их, потом задумалась, храня молчание. – Я вижу в них больше лести, чем любви, – добавила она.

– А разве лесть не язык любви?

– Эта лесть чрезмерна.

– Олимпия в самом деле очень хороша, тут спорить не станешь.

– Слишком бледна!

– Нынче в моде бледность, она имеет наибольший успех у артистических натур. Твой румянец, порой слишком яркий, в гостиных не понравился бы.

– Ну, у них просто извращенные вкусы! Но какое мне до этого дело, повторяю? Если мой цвет лица кажется рифмоплету слишком свежим, то дворянин будет ко мне более справедлив: он увидит, кто из нас, я или Олимпия, умеет перейти с шага на галоп и обратно при опасном повороте; стихов он мне писать не станет, но с этим придется примириться.