Сумма оказалась слишком велика. Такие потери недопустимы.

Далеко от тех мест, в ста пятидесяти милях южнее, тот же рассвет разбудил женщину, которая свернулась калачиком в гнезде, сооруженном из тюфяков и шерстяных одеял. Она пошевелилась, подвинулась. Ее рука коснулась теплого голого бедра лежавшего рядом мужчины и отдернулась, словно наткнулась на чешую здоровенной гадюки.

«Это же мой единоутробный брат, – подумала женщина в тысячный раз. – Сын моего отца. Мы совершаем смертный грех. Но как я могла признаться? Я не сказала даже священнику, который нас обвенчал. Альфгар доложил ему, что мы согрешили плотью, когда бежали от викингов, и ныне он просит Господа смилостивиться и благословить наш союз. Его здесь считают святым. И даже короли Мерсии и Уэссекса внимают всему, что он говорит об угрозе, исходящей от викингов; о том, что они сделали с его отцом; как он сразился за меня в их стане… Он стал героем. Его обещают произвести в олдермены и наградить уделом, а также доставить домой его несчастного искалеченного отца, который до сих пор отбивается от язычников в Йорке… Но что скажет отец, когда увидит нас вместе? Вот был бы жив Шеф…»

Едва Годива мысленно произнесла это имя, из-под ее сомкнутых век выступили слезы. Они стекли на подушку, как бывало каждое утро.

Шеф шел по грязной улице между рядами шатров, которые викинги установили к приходу зимних холодов. Алебарда покоилась на плече, и латные рукавицы тоже были на месте, но шлем остался в кузнице Торвина. Ему объяснили, что на хольмганг не ходят в кольчуге и шлеме. Дуэль – дело чести, и меркантильные соображения о выживании и убийстве врага идут побоку.

Это не означает, что тебя не убьют.

На хольмганг выходило четверо. Дуэлянты поочередно наносили друг другу удары под прикрытием щитоносцев – от их сноровки и зависела жизнь главных участников.

У Шефа не было помощника. Бранд со своими людьми еще не вернулся. Торвин рвал на себе бороду и ударял в землю молотом, но как жрец Пути не мог участвовать в поединке. Предложи он помощь, судьи отвергли бы ее. То же самое относилось и к Ингульфу, хозяину Хунда. Только Хунда и оставалось просить, и тот согласился бы без малейших колебаний. Но Шеф запретил ему вмешиваться. Помимо прочих соображений, он был уверен, что в самый ответственный момент Хунд отвлечется на болотную цаплю или тритона, пропустит удар и тем самым погубит их обоих.

– Сам разберусь, – заявил Шеф жрецам Пути, которые, к удивлению юноши, собрались со всего лагеря, чтобы наставить его.

– Не для того мы просили за тебя перед Змеиным Глазом и спасали от мести Ивара, – резко ответил Фарман, жрец Фрейра, прославившийся скитаниями в иных мирах.

– Неужели вам так хорошо ведомы пути рока? – парировал Шеф, и жрецы умокли.

Но если сказать по правде, то он, пока шел на хольмганг, тревожился вовсе не из-за исхода схватки. Шефа беспокоило, позволят ли ему судьи сражаться самостоятельно. Если нет, то он второй раз в жизни отдастся на милость коллективного суда армии, вапна такра. Он холодел, вспоминая рев глоток и лязг оружия, которыми сопровождались приговоры.

Шеф вышел за частокол и достиг утоптанного луга возле реки, где собралось войско. С его приходом поднялся гул и толпа расступилась. В центре был круг всего десяти футов в диаметре, огороженный ивовыми прутьями. Торвин сказал, что по традиции хольмганг проводится на островке посреди реки, но поскольку поблизости не нашлось ничего подходящего, символический пятачок выделили на суше. Хольмганг не допускал маневров: дуэлянты стояли и рубились, пока один не падал замертво, или предлагал выкуп, или бросал оружие, или выходил за черту. В двух последних случаях он отдавал себя в руки противника, который мог потребовать для него смерти или увечья. Если боец проявлял трусость, то судьи обязательно распоряжались о том или другом.