– Уууууу! Удавлю вас, ублюдки! – ринулся он на охранников в комнате.

Бить было приятно. Костик наносил удары с размахом, откидывая руку со сжатым кулаком далеко назад, с наслаждением ощущая каждый раз, как костяшки пальцев глубоко вминают человеческую плоть. Звук удара напоминал звук бросаемого на стол теста, и это тоже доставляло ему удовольствие. Девушка на секунду исчезла из его поля зрения, а потом он услышал крик боли, и огненный шар ярости вспыхнул еще сильнее. Он что-то кричал, сжимал кому-то ребра, пока не ощутил хруст, снова вминал кулаки в чужую плоть и снова кричал. Он даже не увидел, а почувствовал, что девушка оказалась позади него, и встал к ней спиной. Кто-то бросился на него с шокером, и он выбил шокер сильным ударом, повалив нападающего на пол. Костик мял, стискивал, крушил, бил, толкал и слышал треск костей, хрипы и крики охранников. Сознание отключилось, и Костик исчез – на поверхности бушевал монстр. Но в одно мгновение все стихло. Он очнулся от тишины, прерываемой только его тяжелым дыханием. Ужасно зудели костяшки пальцев. Он поднял их к глазам – кожа на них лопнула и оползла, оставив кровавые ссадины.

Костик обернулся. Девушка все также прижималась к стене и не сводила глаз с лежащих на полу тел. Рядом стояла невысокая средних лет женщина. В руке у нее был шокер, у ног лежали двое охранников. В женщине Костик узнал ту докторицу, к которой они ночью привезли девчонку. Докторице здесь явно было не место, и шокера в руке у нее не должно было быть, и вся эта невероятная очевидность так потрясла Костика, что он только и смог пробормотать:

– Опа, а вы тут чего делаете?

Павел отработал на фабрике почти две недели. Работа была не сложной и спокойной. Иногда ему даже казалось, что, наконец-то, он нашел баланс между необходимостью выживать и собственным умиротворением. Если считать фабрику огромным механическим зверем, производящим энергию, и не думать о тех, кто является деталями этого механизма, то можно сохранять душевное равновесие. Не думать было довольно просто: сферы были металлическими, а единственное окно на уровне глаз – темным, не пропускающим света.  Первое время Павел пытался пробить эту тьму лучом фонаря, но луч растворялся в толще стекла. Иногда он прислушивался, прижимаясь ухом к плотной оболочке, но ни звука, ни движения не улавливал.

Поначалу ему было жутко от огромного пространства с невидимыми существами. Он бродил по длинным переходам между рукавами и сотами и иногда каждым волоском на затылке ощущал чужое присутствие. Дыхание сбивалось, сердце начинало тяжело и часто биться в груди. Тогда Павел быстрым шагом возвращался к шлюзу, прижимался спиной к стене и замирал. Но еженощная монотонность всех процессов не менялась, и он свыкся и влился в эту будничность.

Он выбрал себе один из домиков, и его радовало собственное закрытое от чужих глаз и визитов пространство. Ему даже удалось создать уют, устроив себе что-то вроде кабинета в одном из углов. Там стояло кресло, стол и книжная полка, где он выставил старые, доставшиеся от деда книги. На подоконнике он разместил крохотную орхидею, выращенную им из законсервированных клеток – единственное напоминание о его профессии биоинженера. Проснувшись, он усаживался в кресло с чашкой травяного чая и долго перелистывал истонченные страницы книг. Возникшее безлюдное пространство вокруг стало для него отрадой, и он тщательно оберегал собственную уединенность.

Иногда к нему заходил Андрей. Андрей Павлу нравился. Несмотря на юный возраст, было в нем что-то эдакое – какая-то собственная значимость, твердость и удивительная для его возраста уверенность в себе. И еще неожиданная аристократичность, не позволяющая ему нарушать невидимых границ между ними. Андрей никогда не спрашивал Павла о прошлом и не рассказывал о себе. Его интересовали устройство мира, история, космос, и Павел, как мог, удовлетворял его любопытство. Они обсуждали религию, источники возникновения философских течений, парадоксы Вселенной, и Павел поражался, что при частом отсутствии базовых знаний, Андрей высказывался метко и уверенно на разные темы. Они говорили о многом, но никогда о молчунах. Эта тема была негласным табу, и каждый из них неукоснительно придерживался этого.