Я была так откровенно счастлива, что подполковник разрешил своему подчиненному остаться. Мне было необыкновенно приятно, что такой чудесный парень сидит рядом со мной и слушает мои любимые песни в исполнении моего любимого папы! Я ощутила, что в мире есть еще надежные и сильные мужчины, что мой папа – не исключение в этом мире. В отличие от всех наш спаситель, соблюдая субординацию, пил только «Буратино», а потом, уже под утро, подполковник отдал ему ключи от служебного «газона», чтобы он отвез своего начальника и его друга-профессора домой, где подгулявших мужей поджидали сварливые жены.

Весь вечер Славик тоже был, разумеется, с нами, молча сидел в углу и пил свой портвейн, никак себя не проявляя. Ту ночь он мне не испортил.

В одиннадцать утра Леня пришел нас проводить. На наш прицепленный дополнительно вагон высокой платформы уже не хватило, и мы с немалым трудом втаскивали свой громоздкий багаж прямо с насыпи. Леня в отличие от пребывавшего в похмельной прострации проводника помогал поднимать вещи и складывать их.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда к нему, уже стоявшему внизу, спустился по железной лесенке отец и, пожав руку, поблагодарил:

– Спасибо вам огромное! Я – ваш должник! Вернетесь в Москву – жду вас в гостях. Просите у меня все что угодно, вам отказа не будет!

– Хорошо, ловлю на слове, – ответил Леня и поднял глаза на меня, стоявшую в дверях тамбура. – Раз так, непременно явлюсь и буду просить… руки вашей дочери!

На этих его словах состав дернулся и пополз. Опешивший отец проворно запрыгнул на лесенку, взглянул на меня и опять повернулся к молодому человеку, шедшему вслед за медленно набиравшим ход поездом. На папиных губах расплылась та улыбка, которую я обожала больше всего на свете.

– Думаю, это вообще не вопрос! – хохотнул он и, заскочив ко мне в тамбур, ловко защелкнул за собой железный фартук. – Во всяком случае, вопрос не ко мне.

В руках у папы в какой-то момент оказался незнакомый мне бумажный сверток, о происхождении и назначении которого я забыла спросить.

Под перестук колес от нас уплывал уфимский вокзал, и вместе с ним уплывал от меня первый, если не считать отца, мужчина, которого я полюбила. И последний…

С таким комфортом, как в тот раз, я не ездила никогда. Мне больше нигде не удавалось испытать такой полноты ощущения простора и свободы, которое возникло у меня сразу, как только я вошла со своим рюкзаком в этот старый, задрипанный, но полностью наш вагон. Славик с папой заняли купе, соседнее с логовом проводников, я вообще оказалась в своем купе одна, остальные тоже разместились с немыслимыми для советских людей удобствами. Прошли годы, и сейчас нельзя никого удивить ни собственной яхтой, ни частным самолетом. Но тот вагон, свой до самой Москвы, снится мне много лет. И ведь это именно Леня в день своего и моего рождения подарил его мне…

Хозяйственной жизнью вагона распоряжались два человека: проводник Вася Халявин и его напарница, она же сожительница, Нинка. Вася был плюгавым спившимся дегенератом с несостоявшимся интеллектом, даже убогие зачатки которого были разрушены алкоголизмом. Почти всю дорогу он находился попеременно то в состоянии прострации, то в белогорячечном бреду. Нинка хлопотала по вагонному хозяйству, кипятила чай, что-то все время протирала и мыла, а Вася в неестественной позе сломанной старой куклы валялся на нижней койке в купе проводников. Через сорок минут после отхода поезда он внезапно очнулся и с безумным ревом вылетел в коридор. Непонятно, что ему примерещилось, но левой рукой он вцепился напарнице в волосы, а правой принялся лупить ее куда придется. Нинка взвыла, мужчины бросились к ней на помощь. Но когда отец с приятелем отодрали от нее хрипящего Василия и уже собрались вломить ему для успокоения, Нинка закрыла сопливую мразь своим обширным телом.