— Смотри на меня.

Я вздохнула, сглатывая вязкую слюну, во рту пересохло. Не сразу, но я все же подняла глаза, но смотрела все равно будто сквозь него. Словно в объективе камеры наводила фокус на дальний предмет. Видела лишь мутное пятно, очертания. Но я буквально кожей чувствовала его присутствие. Его силу.

— Распусти волосы.

Он отдавал команды, словно имел на это полное право. И все во мне подчинялось. Я будто не допускала мысли о том, чтобы воспротивиться. Я подняла дрожащие руки, перекинула через плечо толстую золотистую косу и с трудом стащила старую запутавшуюся резинку, отрезанную когда-то от капронового чулка. Руки не слушались. Негнущиеся пальцы ощущались протезами. Хотелось плакать. Отчего-то казалось, что он может отрезать волосы — мое единственное украшение. Что хочет отрезать. Бабушка часто повторяла, что в них моя красота. Они напоминали благородное потемневшее золото. Но разве важна красота сейчас? Здесь? Когда пришли они?

Наконец, я расплела, волосы повисли до пояса куском пакли. Они пахли грязью — я это чувствовала. Я вся пахла грязью, потом, тюрьмой. Я пахла войной, дымом, страхом, как и все теперь.

— Хорошо, — карнех откинулся на спинку стула, прижал к губам кулак и будто раздумывал. Его зрачки сузились, превратившись в крошечные точки. — Раздевайся.

Внутри все затряслось. Нет, он ничем не отличался от остальных. Что он сделает? Отымеет, как пожелает, а потом отдаст солдатам? Или милосердно пристрелит после всего, если я останусь жива? Если… У меня в ушах до сих пор стояли крики девочек. Они не затихали. Но именно сейчас я остро понимала, как хочу жить. Это заложено в нас природой. Как в любого зверя. Инстинкт самосохранения. И чтобы он отказал — надо лишиться самосознания.

— Раздевайся, женщина.

Я вновь вздрогнула и подняла руки, нащупывая на груди мелкие пуговки простого ситцевого платья. Голубого, как небо. Когда-то голубого. Теперь оно вылиняло, испачкалось. Теперь оно было просто тряпкой, прикрывающей тело. Просто тряпкой. Поясок забрали солдаты. У всех забрали, опасаясь, что удушимся. Пояса, ленты, шнурки. Идиотам было невдомек, что при желании можно порвать на полосы подол. Я медленно расстегивала пуговицы, одну за одной, и умирала от ужаса, чувствуя, как по мне буквально скребет тяжелый осязаемый взгляд. Будто без стеснения касались рукой. Нет, дело даже не в женской стыдливости. Я стыдилась не только наготы, а еще и того, что он увидит грязную оборванную сорочку. Мужчины не должны видеть подобное. Никогда. Это унижение для женщины. И я буквально умирала от стыда еще и за то, что сейчас меня это волновало. Какая ирония: бабушка когда-то была потрясающей красавицей с толпой поклонников. Она с детства внушала мне, что белье у уважающей себя женщины должно быть идеальным. Если не новым и дорогим, то безукоризненно чистым. Всегда. Что бы ни случилось, и сколько бы этой женщине не было лет. Она до самой смерти корпела над швейной машинкой, шила бюстгальтеры из атласа и панталоны себе и своим подругам. Да весь город к ней в очередь выстраивался.

Я, наконец, расстегнула пуговицы, сняла с петель крючки на поясе. И замерла под пристальным взглядом виссарата. Что он сделает, если я не подчинюсь? Ударит? Я отвернулась, смотрела в угол, лишь бы не видеть карнеха. Потянула за рукав, и платье поползло с плеч. Наконец, оно рухнуло к ногам, выставляя напоказ безобразную сорочку и синяки на плечах.

— Дальше.

Внутри все холодело. Я занесла руку к лямке, но замерла. Не могу. Я покачала головой, не в ответ виссарату, самой себе. Не могу. Не могу. Меня колотило от холода. Кожа покрылась мурашками, соски съежились и даже заболели. Не могу.