– Нет, мы не сектанты. Мы просто верующие христиане. – Он сделал упор на слове «верующие». – Для нас жизнь вечная и воскрешение плоти не пустой звук.

– Мы ходим в церковь, ведем здоровый образ жизни, а наш сын поет в церковном хоре, – поспешила пояснить толстуха при виде моего вытянувшегося лица. – В целом, мы самая обычная семья.

– Не смотри на меня так, – замахал ладонями-лопатами Эмиль. Скорчив такую рожу, будто только что угодил рукой в плевок, он ткнул пальцем в пол: – Это Дэвид у нас мальчик из хора.

Я тупо уставилась на натертый паркет. Бедный Монстрик еще и в хоре поет? В церковном? Как он вообще дожил до своих… предположительно тринадцати лет?

– У нас там цокольный этаж, – зачем-то объяснила мамаша и поспешила сменить тему: – А вы, Генрих, что будете у нас преподавать?

Папа облегченно встрепенулся:

– Датский, историю и обществоведение в старших классах.

– Значит, и в девятом, у Эмиля? – Толстуха многозначительно посмотрела на сына.

– Да. – Папа отпил глоток кофе.

– И в восьмом? – Многозначительный взгляд в сторону Бульдога.

– В «В» классе. Восьмой «А» я оставлю своим коллегам, – улыбнулся папа и стряхнул крошки с колен. – Видите ли, там будет учиться Чили.

– И что такого? – хохотнул Бульдог, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – Дочка сомневается в папиных преподавательских способностях?

Тут меня снова понесло:

– Папа прекрасный учитель. Дело не в этом. Просто не хочу, чтобы одноклассники думали, будто ко мне на его уроках особое отношение.

– Дорогуша, – Бульдог продолжал пребывать в приподнятом настроении, – к тебе всегда будет особое отношение.

Мне не понравилась его усмешка. И то, как его маленькие колючие глазки уставились на меня. Расхотелось спрашивать, что он имеет в виду. Захотелось смыться от них поскорее. Наверное, папа почувствовал мое состояние. Он быстро завершил тему, поблагодарил за кофе и начал прощаться.

Когда мы вышли за калитку рядом с воротами, я почувствовала, что у меня болят шея и плечи. Кажется, все время, что мы сидели в стерильной гостиной, мои мышцы были напряжены, будто тело ожидало внезапного нападения. С какого перепугу?! И творилась ли такая же фигня с папой?

За ужином я спросила, что он думает о наших соседях. Папа выдавил кетчуп на вялый гамбургер и деликатно сказал:

– Ну, на первый взгляд милые люди. Конечно, наши политические взгляды расходятся, но…

– Пап! – Я закатила глаза, заметив под потолком паучка, который свисал на паутинке и шевелил лапками. – Кончай уже со своей толерантностью.

Папа вздохнул и взял горчицу.

– Я бы на твоем месте проверил, в порядке ли фонари на твоем велосипеде.

В этом весь папа. Фонари!

– Знаешь, кажется, я поняла, почему мама нас бросила. – Я встала из-за стола, швырнув недоеденный гамбургер в раковину. Конечно, не попала. – Ты никогда не называешь вещи своими именами!

И я эпично затопала по лестнице наверх.

15 октября

Ненавижу, ненавижу, ненавижу в двенадцатой степени!

Сегодня был первый школьный день. Утром долго торчала у шкафа, решала, что надеть. Почти все шмотки, что покупала мне мама, кончили в секонд-хенде вместе с гитарой. Мама работала в Доме итальянской моды и регулярно моталась в Милан, откуда привозила пробники новых коллекций. Вот в этих пробниках я обычно и расхаживала: готовая детская модель для сотрудницы Дома и предмет дикой зависти всех девчонок в школе. Гламурные, естественно, пытались набиться в друзья, одновременно строя за спиной всякие козни. Ботанки от меня шарахались как от чумы. Мальчишки пускали слюни, но, к счастью, издалека – королев за попу не хватают. В итоге через все свои школьные годы чудесные я шла одиноко и с высоко поднятой головой, мечтая о драных джинсах и кофте с капюшоном, который можно пониже надвинуть на голову.