Он ловко сбросил с себя всю одежду и стоял перед ней, закрыв глаза, вдруг смертельно побледневший и серьезный, словно готовый к казни, раскинув руки, как будто приглашая небеса полюбоваться. И белел совершенно голым телом.

Она сжалась в комок и почему-то закрыла уши руками, словно именно чем-то оглушающим должен был в первую очередь поразить их Юпитер.

Гром не грянул, только дружно наступил рассветный «птичий час» и грянули пересвист и трели.

Юлий деловито поднял с травы облачение, отряхнул и аккуратно повесил на сучок, чтобы не запачкать, и после этого…

После этого Юпитер явился свидетелем таких выкрутасов и такого экстаза, что, не иначе, просто остолбенел от такого святотатства, потому и не хлестнул молнией по белеющей среди листвы совершенной формы заднице наглейшего из своих жрецов…

Гай Юлий накинул облачение, словно это была простая туника. Уже одетая Сервилия при этом отстранилась от него, словно в ткани еще сохранялась, хотя и уменьшившись, опасность, и развязала узелок с винным мехом, медовыми лепешками и сыром, который всегда приносила на свидания: женщина взрослая и практичная, она знала, что у Цезаря после любви всегда страшный аппетит.

Поднеся лепешку ко рту, он сказал:

– Я думал и решил, что ты была права. Правилам не нужно следовать слепо. Даже если все остальные только так и делают. Надо всегда думать, кто придумал священные запреты и для чего. И еще: раз решил нарушить правило, надо не пугаться и идти до конца! – И он жадно впился в лепешку молодыми зубами.

– Ты сейчас подверг себя такой опасности, такому риску… Эта встреча со мной может стоить тебе жизни, – прошептала Сервилия, еще в истоме от пережитого ужаса и потому небывалого по силе, острейшего удовольствия.

– Риск? – Он посмотрел на нее удивленно, потом понял и улыбнулся. – А, риск! Я ничем не рискую. Ты же не пойдешь рассказывать о том, что жрец Юпитера разделся и занимался с тобой любовью в саду твоего мужа. Именно поэтому я доверяю тебе больше всех. Мы – сообщники. Да и не время сейчас беспокоиться о таких незначительных вещах: в Риме хаос, и один закон – Сулла.

Теперь Сервилия поняла, что недооценивала своего доброго и нежного мальчика, однажды свалившегося ей почти что на голову с яблоком во рту. А может, тот просто остался в том жарком дне их первой встречи, а этот – был кто-то другой? Она понимала, что все так и должно быть, все правильно, но ей почему-то стало грустно.

И тогда Сервилия поразила Цезаря молнией совсем иного свойства: она решительно сказала ему то, чего раньше говорить не собиралась из опасения, что мальчик может проговориться. Что беременна уже второй месяц, и что, без сомнения, ребенок – его. И по срокам, и вообще – за шесть лет жизни с мужем не забеременела ведь ни разу, а тут… Она была уверена, что доверенная жрецу Юпитера тайна ее в полной безопасности.

Цезарь поначалу был очень горд: теперь-то уж он – настоящий мужчина! А потом усомнился и годами не верил. Тем более что муж Сервилии справил все приличествующие рождению долгожданного сына церемонии lustratio [48] и, по всей вероятности, не имел по этому поводу никаких сомнений.

«Как давно это было!» – вздохнул Цезарь, вперив взгляд в потолок своей спальни, расписанный по штукатурке ветвями.

Голова его лежала на подушке в дрожащем круге света, который создавали две масляные лампы по обе стороны ложа. Лицо «пожизненного диктатора» на подушке было единственным светлым, желто-восковым четким контуром в темноте, и очень легко было представить сейчас, как будет выглядеть это лицо мертвым.