На физкультуру мне нельзя, об этом говорит дяденька. А ещё он говорит, что я могу домой идти, но я отвечаю, что автобус ещё не приехал, тогда он разрешает в зале посидеть, только тихо. Я сижу в зале и смотрю, как девочки и мальчики играют с мячиками. Мне тоже хочется, но я плохая девочка, поэтому, наверное, и нельзя. Я сижу и смотрю, как играют другие. Мячик прилетает ко мне, но я лёгкая, наверное, поэтому он меня скидывает со скамейки, а все одноклассники смеются. Наверное, им весело.

Когда мячик прилетает ещё раз, меня прогоняют из зала, сказав в раздевалке сидеть, потому что я мячики притягиваю. Жалко, что я такая нехорошая, но ничего не поделаешь. Приходится идти в раздевалку, где плохо дышится. После физкультуры надо будет ехать домой, где совершенно точно будут подарки, потому что доброй тётеньке хочется мне их дать.

Я сижу в раздевалке, думая о том, что те девочки, которые злые, они могут и что-то Тане сделать, наверное. Поэтому я, как правильная плохая девочка, выхожу из раздевалки туда, где дышать чуточку полегче. Почему мне так тяжело дышится, я не знаю, но сажусь на стульчик и неожиданно засыпаю. Правда, в классе я не оказываюсь, поэтому, наверное, быстро просыпаюсь и вижу Таню.

– Здравствуй! – радостно подбегаю я к ней, пытаясь отдышаться. – А у меня физкультура, на которую нельзя, потому что я плохая.

– У тебя плохо с сердечком? – интересуется она, присев на корточки, но тут какой-то мальчик её бьёт по спине, и наступает моя очередь Таню ловить.

Наверное, есть и большие, которые плохие… Или они уже хорошие? Я путаюсь в этом, потому что не понимаю ничего. Таня выводит меня на улицу, но автобуса почему-то нет. И вот тут начинается то, что я потом не полностью могу вспомнить. Какая-то девочка с громким криком охорашивает Таню, отчего она как-то быстро падает на спину и кричит. А я… Я падаю на неё сверху, хватаясь изо всех сил, потому что мне кажется, что она умирает.

Мальчики и девочки старшие пытаются меня оторвать от Тани, и её охорашивают ногами, а я визжу, как будто подарки получаю и не отцепляюсь. А потом появляются какие-то дяденьки в синей одежде, но меня при этом охорашивают по голове, и я засыпаю быстро, поэтому не вижу, что делается дальше.

Просыпаюсь я, наверное, в автобусе. Я лежу на Тане, и не отпускаю её, а всё вокруг подпрыгивает и как-то очень тоскливо ревёт. Она белая-пребелая, но дышит, значит, не умерла. Я знаю, что когда умирают, то больше не дышат.

– Расцеплять в больнице будут, – слышу я чей-то голос. – Что за звери…

– Спазм мышц, похоже, – произносит какая-то тётенька. – Мы сейчас ничего не сделаем, но хоть живы… Милиция успела.

– Судя по шву, младшая после операции… – произносит дяденька, а потом всё куда-то уплывает, и я опять засыпаю.

В класс, где хорошие мальчики и девочки, я не попадаю, наверное, не время ещё, а просто плыву в чёрной реке. Я просыпаюсь медленно, будто нехотя, но слышу, как какой-то дядя громко называет моё имя. Прислушавшись, я не понимаю, о чём он говорит, но запоминаю, чтобы потом рассказать девочкам и мальчикам во сне.

– Алёна Синицына, семь полных лет, удлинение интервала, оперирована по поводу врождённого порока сердца, – произносит этот самый голос. – Показан кардиостимулятор, сердечная недостаточность… Сирота.

– Да, это приговор, – соглашается с ним женский голос. – А вторая?

– Татьяна Варфоломеева, пятнадцать полных лет, паралич нижних конечностей, – со вздохом сообщает дяденька. – Сирота.

– Вот чего маленькая так вцепилась, – произносит тётенька. – Усыпить было бы милосерднее, а так…