– А как же Клеопатра? – спросил Эндрю.

– А дело в том, что до того времени, как ларец с драгоценностями попал в Иерусалим, он находился в Египте, и украшения эти принадлежали правителям этой древней и славной страны. Когда берет начало вся эта история, мне в точности неизвестно. Думаю, что еще во времена фараонов эти золотые предметы с камнями имели какое-то значение.

– Позвольте, мсье Шейфус, – настороженно спросил Эндрю, – если вы говорите о Ковчеге Завета, то не слишком ли однобоко рассуждают историки, будто в ларце кроме украшений ничего не было? Может быть, там был еще какой-нибудь манускрипт или что-то подобное…

– Этого, сударь, теперь не скажет никто. Известно лишь, что пока украшения находились вместе, они представляли собой нечто единое, цельное. Они сами собой олицетворяли некую силу, которая способна была изменить мир. Не случайно, что ими владели великие женщины своего времени – Клеопатра, Екатерина Медичи.

Ювелир поднялся, разминая ноги, прошелся по комнате.

– Ну, что, – спросил он, в упор глядя на английского гостя, – вы не испугались? Не утратили желания отыскать все предметы? Может быть, за этим кроется нечто великое, чего вам не преодолеть…

– Я не привык отступать, сударь, – ответил Эндрю. – Если уж мне довелось встать на этот путь, то я пройду его до конца.

Позднее, уже за ужином, после выпитой бутылки вина, Натаниель Шейфус, не утративший ясности мысли и памяти, назвал Эндрю тех, кому принадлежали теперь интересующие гостя предметы. Тепло поблагодарив ювелира, Эндрю удалился в гостиницу, где сразу после приезда снял комнату на два дня, и, завалившись на мягкую постель, предался долгим размышлениям.

– Ну, друг мой, – воскликнул Сумской, проводивший графиню с детьми и вернувшийся в мастерскую, – ты поражаешь меня все больше! Как тебе удалось эдакий урок преподать? И ведь сидели! Слушали! Ну, удружил! Избавил меня от стольких часов мучений!

Сергей скромно молчал, собирая в коробку карандаши. Иван Христофорович неторопливо подошел сзади, обнял его за плечи, слегка прижал к себе.

– Умен и талантлив! – сказал как-то с чувством, с особым каким-то смыслом. – Что молчишь?

– Я, Иван Христофорович, таков, каков есть.

– Знамо дело! – сказал Сумской и неожиданно потрепал Сергея по волосам. – Вот только замечаю я, что все больше ты мне люб становишься.

– Это как понимать прикажете? – спросил Сергей, уворачиваясь от объятий Ивана Христофоровича.

– Ты что, Сереженька! – воскликнул тот. – Не серчай на меня зазря. Я с добром к тебе, не иначе.

– А я и не серчаю, – ответил Сергей. – Я и так вам обязан многим. Мне ли обижаться?

– Вот! Истинная правда в устах твоих, – сказал Сумской. – Только я ведь счет не предъявляю, Сережа. Тебя мне сам Бог послал, ему и молитвы мои. Я так, от чистой души к тебе.

– Благодарю вас, – сказал Сергей и добавил, чтобы тему сменить: – Мне бы в Благово съездить, знакомых повидать…

– Так хоть завтра, Сережа! Денег тебе на дорогу дам, и вообще. Твоя помощь нынче дорогого стóит. Однако куда теперь ехать? Дороги-то разбиты. Раньше апреля и не просохнут.

– Да, я как-то не подумал.

– Ты вот что, – сказал Сумской, понимая, что Сергей чересчур насторожен его чувственными проявлениями, – начинай портреты мальчиков писать. Дочерей Ланских я сам сделаю, а мальчиков тебе поручить хочу. Коли справишься, коли угодишь мамаше их, дорога для тебя откроется иная – широкая, доходная. Мне давеча Бецкий, Иван Иванович, Академии художеств президент, на Рокотова жаловался.

– На Рокотова?!

– Да, на Федора Степановича. Тот, вишь, академиком заделался, да и решил, что ему можно теперь своевольничать. Понятное дело, он теперь уже столь искусен и знаменит, что один не может со всеми заказами справиться. А тут еще над учениками надобно смотрение иметь. Вот и стал Федор Степанович от академических своих обязанностей отставать. Учеников забросил, все портреты пишет. Бецкий выговор ему за это учинил, а я поддержал. Теперь же Рокотов – он ведь гордый у нас! – в Москву намерен убежать. Там, дескать, свобода для творческой личности.