– Карик, ты дебил? – горько спрашиваю я. – Ты правда не видишь, как омерзительна вся эта ситуация? 

– Да брось ты, – он уже слегка захмелел. – Не надо читать мне мораль и строить святошу. Ты тоже в постели с женатым мужиком кувыркаешься, к чему сейчас изображать из себя невинную овечку? Что за лицемерие? Какая разница где, если мы с тобой всё равно это делаем? 

– Даже у таких вещей есть границы. То, что недопустимо ни при каких обстоятельствах... – мне странно, что приходится объяснять ему очевидное, и от этого я чувствую себя очень глупо. 

– Хрень это всё, – кривится он со скукой в голосе. – Типа по пятницам и четвергам нельзя, а по субботам и понедельникам – можно? В гостиницах – пожалуйста, а в доме у любовника – ни-ни? Что за ханжество! Марина, – взгляд его становится жёстким, а интонации – стальными. – Ты спишь с несвободным мужчиной. Раздвигаешь перед ним ноги по первому свистку. И сейчас что-то лепечешь о допустимых границах? Не много ли на себя берёшь? 

Его слова бьют наотмашь, как пощёчина. Я смотрю на него и буквально слышу, с каким звоном разбивается на мелкие острые осколки моё сумасшедшее, глупое, влюблённое сердце. 

Желание выплеснуть шампанское ему в лицо или затолкать в глотку канапе – так, чтобы он подавился, задохнулся и сдох – становится нестерпимым. Я через силу улыбаюсь Карику онемевшими губами, выталкиваю из себя: 

– Ещё раз поздравляю! – и бегу прочь сломя голову, не видя ничего и никого перед собой. 

21. 19

Рыдаю всю дорогу до универа. Хорошо, что я не поехала с водителем – мне не стыдно демонстрировать зарёванное лицо пассажирам в метро, точнее, мне плевать, что они обо мне подумают, а вот сочувствующих взглядов и расспросов Петьки я бы уже не вынесла. 

Выйдя из вагона на своей станции, тычу в телефон дрожащими пальцами, едва поймав сигнал. Я ничего не вижу, глаза затуманены от слёз, но мозг всё-таки кое-что соображает: единственный, кто сейчас может меня спасти – это верная Лёлька. 

Уже через полчаса мы с ней сидим в университетской столовой, злостно прогуливая первую пару – теорию журналистики. Лекции читает древний замшелый доцент Борщёв, который до сих пор свято уверен в том, что хороший журналист должен ходить на интервью не с диктофоном, а с блокнотом и ручкой. Он никогда не отмечает присутствующих и не запоминает лиц, поэтому мы ничего не теряем. 

Сейчас Лёлька сидит напротив меня за столом, горестно подперев щёку ладошкой, и с сочувствием наблюдает, как я с каким-то отчаянным ожесточением запихиваю в себя пирожные, одно за другим: наполеон, картошку, эклер... Мне нужно заесть мерзкое послевкусие, оставшееся от разговора с Кариком. Лёлька со вздохом двигает ко мне поближе стакан компота и ждёт, когда меня отпустит. Ресницы всё ещё мокрые от слёз, а губы предательски подрагивают. Такой грязной и униженной я не чувствовала себя ещё никогда и, вспоминая слова Карика про “раздвигаешь ноги по первому свистку”, снова начинаю давиться то ли пирожными, то ли рыданиями. 

Слава богу, я не слышу от Лёльки ничего злорадно-ехидного в духе: “А я сразу знала, что этим закончится! Мне этот твой Карик никогда не нравился!” Подруга не спешит добивать поверженную меня. Наоборот, услышав о том, что произошло на работе парой часов ранее, Лёлька оживляется и торжественно заявляет: 

– Так, прекрати реветь! Это не беда, а праздник. Праздник твоего освобождения! 

Неуверенно киваю. Хотелось бы верить, что это действительно так, но... 

– Ради бога, только не вздумай сгоряча увольняться! – с тревогой предостерегает меня Лёлька. – Руденский не стоит этого. А работа... работа – просто мечта!