– Михаил! – торжественно сказала тётя Галя моему папе – скульптуре безмолвной. – Нам было бы горько и обидно, если бы на торжестве, столь много для Петра значащему, подводящему итог его безотверженному труду на благо Отчизны, любимый младший брат, которому Пётр, после смерти отца, заменил его… – слегка сбилась тётя Галя. – В смысле отца заменил. Речь не идёт о каких-то великих жертвах, на которые ты, я уверена, пойдёшь для брата без страха и сомнений. Это всего лишь возможность Петру на мероприятии, весьма волнительном во всех отношениях, не ловить взгляды на тебе – белой вороне…

– Джинсовой, – подсказала я, потому что тётя Галя взопрела от усилий.

– Тем более джинсовой, – подхватила она. – Прошу тебя, Михаил! Ради Петра! Ради нашей семьи!

Мы с мамой переглянулись. Если в начале своей речи тётя Галя была истинной женой высокопоставленного дипломата-бюрократа, то теперь ее пафос зашкаливал, не хватало только слез.

Папа тоже так подумал и, естественно, испугался.

– Распаковывай эти шкуры, – он ткнул пальцем на ворох чехлов с костюмами. – Какую гадость только не натянешь ради старшенького братишки.

Всё чуть не испортила тётя Эмма. Откуда-то вызнала про капризы моего папы и приехала с тремя пакетами-майками из супермаркета. В одном, комком скрученным, было: «в чём Коля защищал кандидатскую», во втором – «докторскую», в третьем – «хороший костюм для заседаний Учёного совета, но на банкете прожёг сигаретой, почти не видно, если не присматриваться».

Я думала, папа взорвётся. Как же! Переться. На идиотский банкет. В обносках.

Папа улыбнулся тёте Гале и тёте Эмме:

– Девочки! Какие вы милые!

– Ничего не понимаю, – шепнула я маме на ухо.

– Подрастёшь, – улыбалась она. Не мне, а тёте Гале и тёте Эмме. – Поймёшь. Или нет, не поймёшь, если бревно.

– Да, мамочка! Покажешь мне джинсы, в которых папа сделал тебе предложение?

– Исчадие Рая!

На банкете папа чувствовал себя как селёдка, не отличимая от других селёдок. И это было для него важнее, чем нонконформизм, в котором его постоянно обвиняли братья. Наверное, благодарен тёте Гале и тёте Эмме. Маме не благодарен. Я однажды подслушала, как он маме сказал: «Как я могу быть благодарен своей правой руке. Она есть, она моя. Ты моя».

– Может, я не рука, а мозг? – спросила мама и уселась папе на колени. Повернула голову ко мне, подслушивающей: – Брысь!

На банкете произносились тосты. Вначале длинные и скучные, потом длинные, но смешные, высший класс – короткие и остроумные. Все хотели сказать, кроме моего папы и дяди Коли. Они заранее предупредили ведущего, что говорить не будут. Дядя Коля интеллигентно попросил их не привлекать, а папа добавил, что если ведущему вздумается сунуть ему, папе, микрофон, то он, микрофон, будет засунут обратно, и не в рот. Вероятно, чтобы им отомстить, ведущий вызвал меня.

– Здесь присутствует юная девушка, любимая племянница нашего юбиляра. Давайте послушаем молодое поколение! – И захлопал приглашающе.

Зал солидарно подхватил.

Моего папу перекосило. Пока не бросился на мою защиту, я быстро встала, поправила юбку и направилась к подиуму.

Это шествовало моё платье. Оно было настолько прекрасно, что просидеть в нём весь вечер на стуле форменное кощунство. Материал – тонкая паутинка, вроде органзы, молочного цвета с лёгким-лёгким блеском. На ткани вышиты цветы – бутоны белых роз в обрамлении зелёных листочков. Атласный лиф, практически корсет, покрыт этой тканью и не просвечивает, декольте умеренное, из него ничего стоящего выкатить не получится. По талии присборенная ткань струится свободно, танцуя-играя на подложке нижней юбки из накрахмаленного тюля, как у балерины. Длина не в пол – видны туфельки, которым бы не по паркету цокать, а стоять за стеклом рядом с фарфоровыми статуэтками, которые тётя Галя коллекционирует.