– Херь! – Женя вызывающе сплюнул под ноги и тут же получил подзатыльник.

– Ну, деда… – по-детски заныл Евгений, дурачась. – Непонятно же ничего, что воют, зачем воют…

Серов взглянул строго, но смолчал, лишь махнул рукой, чтобы не мешал слушать.

Одна из девушек, та, что сидела по правую руку от лохматого противного старикана, вдруг взяла запредельно высокую ноту и заглушила другие голоса.

– Цыц! Зараза! – старикан отвесил девушке точно такой же подзатыльник, какой только что получил Женька.

Тем же движением, будто в одной школе стариков учили подзатыльники отвешивать. Зрители заметили это и загудели, одобрительно посмеиваясь. Не улыбнулся только Серов.

– Сопрано, – произнес он с грустью. – Настоящее сопрано!

Что такое сопрано, Женька не знал, но спрашивать не стал – какая разница? Прочитанную худым, как скелет, бородачом в балахоне проповедь он прослушал вполуха: все пытался рассмотреть девушку, но кроме тонкого носа с горбинкой, из-под капюшона не было видно ничего…

После ужина состоявшего из местных немилосердно отдающих плесенью грибов парень прошелся по платформе, прикидывая в уме, сколько у них с Дедом патронов. Дошел до алтаря, больше похожего на гигантский сгусток воска, натекшего от годами горящих тут свечей. Сгусток громоздился на ступеньках, которые никуда не вели. Женя некоторое время рассматривал разводы копоти, как, бывало, часами разглядывал выбоины на своей Стене… Но фантазия дремала.

Беговая – станция мелкого залегания, такая же, как и «1905 года». Людей здесь тоже было немного, значительно меньше, чем на прилегающих к богатому «Кольцу» станциях.

Запах нефтепродуктов пропитал все насквозь и был неистребим даже в столовой. Беговая кормилась продажей найденного на поверхности топлива, которым не желала делиться с другими станциями Конфедерации – Улицей 1905 года и Баррикадной.

Такое вопиющее отсутствие солидарности осложняло отношения между союзниками. Но почему именно здесь поселилась секта в балахонах? Женя вспомнил проповедь противного бородача. Мол, ничего страшного, что жители Беговой стали изгоями, зато бог отметил их удачей и богатством, они – избранные и должны быть благодарны. А наветы завистников в этом мире – суета сует. А что? И не то еще скажешь, когда надоест прозябать в поезде в одном из туннелей на юге Москвы, в смраде, голоде и тесноте! Не удивительно, что святоши начали перебираться сюда, ближе к жратве и исправной вентиляции.

Серов сидел на ступеньках лестницы, ведущей в заваленный подземный переход, и разговаривал с той самой девушкой «сопрано». На сей раз Женя решил подождать. Потолок над лестницей показался ему низковатым. Они встретились с Дедом глазами, и Женька вздрогнул: очень уж грустным был взгляд старика. Он кивнул, продолжая что-то говорить девушке, и парень понял его без слов.

«Ну что, дедушка, – продолжил он безмолвный разговор. – Похоже, наши пути расходятся. Я хочу вернуться. Там из меня сделают сталкера. И патроны будут платить. И наверх я хочу ходить. И твоего доброго подполковника хочу раскопать… с его добром.

«Я все понимаю, – словно бы отвечал Максимыч. – Тебе теперь неинтересно со мной. Я ждал, что однажды ты так скажешь. Так всегда и случается: дети вырастают».

Женя видел, что старик улыбается, но не мог понять, ему или не ему: теперь Дед повернулся к собеседнице. Девушка тоже улыбнулась, кивнула Серову и заторопилась уходить.

Парень подошел к Деду с тяжелым сердцем, но Максимыч не стал говорить о трудном.

– Эх, Женька, Женечка! – мечтательно произнес он, сладко улыбнувшись. – Эх, и сон мне сегодня приснился! Будто лежу я в большой белой палате, войны нет никакой, а есть солнце за окошком, зелень, озеро, но никак я не могу до них дотянуться, и сил никаких у меня нет. Кровать высокая, с бортиками, чтоб не свалился во сне, белье белое, чистотой вокруг пахнет. И ты, мил человек, ругаешь меня за что-то. А мне непонятно, за что, и счастливый я страшно!