Не обошлось бы и без серьезного анализа тяжелейшей Ливонской войны, которую вела Россия на трех фронтах (с протестантами, католиками и мусульманами), с честью ее выдержала, доказав свою социально-политическую жизнеспособность в качестве великой и самобытной державы мирового уровня. Причем непременно пришлось бы указать, что если бы власти не довелось воевать с оппозицией, откровенно предававшей государственные интересы ради реализации своих политических чаяний, то результаты войны могли быть куда более выгодными не только для России, но и для православных народов Белоруссии и Украины, томившихся под властью католической Литвы и Польши.

Сделав из самодержавно-соборной России политического монстра, ее стали подавать широким массам как неэффективное, отсталое государство [2], несмотря на то, что она «последние шесть веков, в отличие от остальных континентальных европейских стран, была максимально самостоятельной и свободной (кроме краткосрочных эпизодов)» [3].

По той же причине в качестве «вопиющего» зла, якобы порожденного «больной» политической культурой славяно-православной цивилизации, стал выставляться румынский воевода Дракула, хотя сохранившееся его жизнеописание, составленное приблизительно пятьсот лет назад, никак не вяжется с тем образом, что предлагает нам Запад. Пресловутое безумство православных правителей обязано было играть роль «злой» альтернативы «разумному» Западу и тем самым оправдывать его право навязывать России и всему восточно-христианскому миру новый порядок, а вместе с ним новую политическую культуру и новый язык мышления. Ведь, научившись говорить и думать на языке иного мира, отечественная наука перестает быть носительницей собственной духовной культуры. Она начинает питаться (точнее уже питается) тем, что ей «скармливает» Запад, не допускающий здесь никакого демократического (плюралистического) подхода, который ему совершенно не нужен и даже опасен, поскольку мешает поддерживать растущую веру широких масс в его право быть единственным лидером мирового сообщества. И политическая наука здесь занимает далеко не последнее место. Ведь, изучая вопросы власти и управления, она в той или иной степени использует западный научный и политический дискурс, следовательно, работает в категориях не своего (национального), а чужого строя мышления. Так через прозападный научный дискурс Россия постепенно превращается в придаток романо-германского мира, безропотно соглашаясь занять отведенное ей место вечно «догоняющего» элемента, своеобразного пожизненного «подмастерья» у маститых мастеров спонтанной модернизации, сумевших утвердить как научный факт в рамках своего социума доминирование прогрессивной «Y-матрицы» [4]. Определив выше изложенное в качестве основы методологического осмысления политического, перейдем к решению, поставленной перед нами задачи, начав, как уже было заявлено, с лингвистической составляющей. На что здесь в первую очередь приходится обращать внимание? Это наличие смыслового контекста. Он, как известно, в зависимости от норм того или иного языка может быть совершенно разным. Скажем, если в контексте французского языка понятия «la politique» и «le politique» способны выступать в роли самостоятельных терминов, означающих «политику» и «политическое», то в русском языке политическое как прилагательное не может существовать само по себе и играть роль существительного, отвечая на вопрос «что?». Политическое у нас всегда отвечало на вопрос «какое?». Русскоязычный политолог, следующий правилам языка титульной нации и ее речевой культуры, способен использовать только такие понятия как: «политическое участие», «политическое сознание», «политическое развитие», а также «политическая идеология», «политическая власть» и другие. А строить предложение, говоря о том, что у нас нет политического или оно есть, также нелепо как, скажем, рассуждать о появлении некоего властного, ибо невольно возникает вопрос о том, чего именно.