Лакофф указывал, что метафора как когнитивный феномен определяет способ мышления в культуре, позволяет сделать предположение, какие понятия в данном языке или в настоящее время близки, а какие далеки друг от друга. Например, метафоры для такого процесса, как спор, ищутся в военной лексике: выиграть спор, меткий ответ, противник, разгорелась баталия и т. д. Но возможна культура, где к спорам относятся иначе, и там спор уподоблялся бы танцу или приготовлению пищи. Тогда и метафоры брались бы из этих сфер (слаженный, ритмичный спор, партнер по спору, аромат спора, добавил перца).

Особую роль Лакофф отдавал развернутым метафорам (метаметафорам), которые наделяют переносным значением все сообщение в целом. Например: учение – горная дорога, книга – посох, а учитель – проводник, позволяющий не сорваться в пропасть невежества и достичь сияющих вершин знания.

Метафора, таким образом, понимается не только лингвистически, вербально, но и как универсальное свойство мышления. Она может выражаться как угодно, в том числе в жестах и поведении.

Лакофф не находил принципиального различия между метафорами в обыденном и литературном языке. Суть его открытия состояла в том, что метафоры помогают выстраивать эмпирические границы, благодаря которым мы начинаем понимать новые концепции.

Развивая идею метафоры как не только лингвистического, но и всеобщего языкового и смыслового феномена, Жиль Фоконье и Марк Тернер предложили другую интерпретацию – теорию блендов (смешений).

В теории блендов метафора уже не установление связей между двумя областями, а слияние нескольких ментальных пространств. Если излагать теорию, чуть упрощая, можно сказать так: соединяясь, ментальные пространства интегрируются в новое, смешанное ментальное пространство, и элементы метафоры входят в новое структурное соответствие. В результате мы оперируем не двумя, а тремя, четырьмя и более пространствами, которые впоследствии тоже можем проецировать друг на друга и смешивать. В этот процесс вовлечены наше личностное понимание и ассоциирование, то есть очень важен сам обладатель, автор метафоры, которая может быть как общепонятной, более-менее устоявшейся, так и сугубо индивидуальной. Запомним этот факт как очень важный для нас!

Фоконье и Тернер разбирают ряды устоявшихся метафор[1].

Например, в метафоре смерть – беспощадный жнец используется концепт сбора урожая. Жнец проецируется как смерть с косой, а жатва – как прекращение жизни. При этом целая метафора смерть с косой стала одушевленной, то есть привносится еще одна идея: ее беспощадность, злая воля к уничтожению. Это совершенно новое пространство, которое возникло не в результате механического слияния двух старых, а как некий творческий акт.

Этот хирург – мясник. Это метафорическое утверждение того, что мы имеем дело с некомпетентным врачом, который может зарезать пациента. Казалось бы, все как у Лакоффа: двойное соответствие. Но все же это не вполне так.

Лакофф сказал бы, что скотобойня проецируется на операционную, животное – на человека, а мясной нож – на скальпель. Но мы привносим нечто новое: понятие некомпетентности. Мясник может быть хорошим профессионалом, а хирург хоть и долго учился, но его профессионализм в нашей метафоре явно поставлен под сомнение. Более того, это и есть цель и суть метафоры: некомпетентный хирург подобен мяснику: он нечувствительно подменяет задачу, свойственную хирургу (вылечить пациента), задачей мясника – умертвить и разделать животное.

В новом пространстве средства и цели мясника смешиваются с пространством хирургии, и получается описание катастрофически грубой и опасной деятельности плохого врача.