Она, конечно, не это имела в виду. Она говорила о единодушии, сплотившем всех в военные годы; о том, что люди на время забыли о своих склоках и раздорах.

– Мой дед умер в сороковом, – громко сказала она. – Он вел карту военных действий, большую настенную карту. Вкалывал в нее булавки.

– Да, – согласился Туини; его это не впечатлило.

Ее же это трогало до глубины души, потому что для нее дед был человеком чрезвычайно важным; он заботился о ней.

– Он объяснял мне про Мюнхен и чехов, – сказала она, – он очень любил чехов. А потом он умер. Мне было… – она подсчитала в уме, – мне было семь лет.

– Совсем маленькая, – пробормотал Туини.

Дедушка Рейнольдс любил чехов, а она любила его; быть может, он был единственным человеком, к которому она была по-настоящему привязана. Отец – тот был не человек, а сплошная опасность. С той самой ночи, когда она поздно вернулась домой и он поймал ее в гостиной, поймал не в шутку, а всерьез. С той самой ночи она боялась. А он, ухмыляющийся человечек, знал это. И это доставляло ему удовольствие.

– Эд работал на оборонном предприятии в Сан-Хосе, – сказала она, – а дедушка дома сидел, он был старенький. Раньше у него было ранчо в долине Сакраменто. Он был высокий, – она чувствовала, что плавает, путается в собственных мыслях. – Помню еще, как он поднимал меня и кружил высоко над землей. Машину он водить не мог по старости; а когда был молодым – ездил на лошади, – глаза ее зажглись, – и он носил жилетку и серебряное кольцо, которое купил у индейца.

Туини поднялся и ходил по комнате, опуская жалюзи. Он наклонился над Мэри Энн, чтобы дотянуться до окна, возле которого она сидела. От него пахло пивом, накрахмаленным бельем и мужским дезодорантом.

– Ты симпатичная девушка.

Она чуть встряхнулась.

– Я слишком тощая.

– Уж точно не страшненькая, – повторил он, смотря на ее ноги. Она инстинктивно поджала их под себя. – Тебе это известно? – продолжал он странным хриплым голосом.

– Может быть.

Ее как судорогой пробило… ведь уже поздно. Завтра утром нужно встать пораньше; когда она пойдет по объявлению, надо быть свежей и бодрой. Думая об этом, она вцепилась в сумочку.

– Ты дружишь с Нитцем? – спросил Туини.

– Пожалуй.

– Он тебе нравится?

Он сидел, весь расслабившись, лицом к ней.

– Тебе нравится Нитц? Отвечай.

– Ну, ничего такой, – сказала она; ей было неловко.

– Он маленький, – глаза его заблестели, – уверен, что ты предпочитаешь мужчин покрупнее.

– Нет, – раздраженно сказала она, – мне все равно.

У нее начинала болеть голова, а близость Туини почти угнетала. И ей был отвратителен запах пива – он напоминал об Эде.

– А почему вы здесь не убираетесь? – спросила она, отодвигаясь от него подальше. – Бардак-то какой, повсюду мусор.

Он откинулся назад, и его лицо опало.

– Ужасно. – Она встала и взяла плащ и сумочку. Квартира больше не представляла для нее интереса – он сам все тут испортил.

– Здесь воняет, – сказала она, – все захламлено, и проводка наверняка плохая.

– Да, – согласился Туини, – проводка плохая.

– Так почему ж не починить? Это ведь опасно.

Туини ничего не ответил.

– А кто здесь убирается? – допытывалась она. – Почему бы вам не нанять уборщицу?

– Ко мне приходит одна женщина.

– Когда?

– Время от времени.

Он посмотрел на свои часы, усыпанные каменьями.

– Пора нам и возвращаться, мисс Мэри Энн.

– Да уж. Мне завтра рано вставать.

Она смотрела, как он пошел за пиджаком; он снова прятался в свой панцирь, и это была ее вина.

– Я рада, что ваш водогрей в порядке, – сказала она, как будто извиняясь.

– Спасибо.

Когда они шли по темной ночной улице, Мэри Энн сказала: