Кучно выстроились, бандитов, наверное, ловят.

Один из стоящих на разделительной автоматчиков властно махнул рукой на обочину, второй взялся за оружие: давай, мол, тут всё серьёзно.

Это я и так понял, какие уж шутки: колёса прострелят, ковыляй потом отсюда пешком обратно в город. Горбунов тоже напрягся, наклонился вперёд, насколько хватило ремня безопасности, озабоченно сказал:

– Неужто на заводе чего? Ох ты ж, как невовремя.

– Да вряд ли, скорее, опять из колонии кто убежал, – успокоил я его, а заодно и себя.

Прислушался к спящим своим талантам: нет, тишина, ничего внутри не ворочалось. В такие вот моменты было особенно обидно, что не просыпалось ни предвидение, ни воздействие на людей по заказу, от нажатия невидимой кнопки.

– Что случилось? – опуская стекло, спросил я у лениво подошедшего полицейского. Тот молча посмотрел на меня, на Горбунова, заглянул в салон машины, проверяя, нет ли кого сзади, на сидениях или на полу.

– Заглушите двигатель. Выйдите из машины, – сказал он. Спокойно, но твёрдо, ясно, что не поспоришь. – Оба.

А что оставалось делать? Второй автоматчик уже откровенно держал нас на прицеле, оружие в руках, трое остальных полукольцом подходили ближе. Горбунов закряхтел что-то, но расстегнул ремень и вылез на дорогу, зачем-то громко хлопнув дверью. Я выдернул ключ из замка зажигания, сунул в карман и тоже выбрался пообщаться с представителями власти. Не привыкать: у меня почти сто процентов работы – длинные беседы со всеми на свете.

Однако, разговор не сложился. Тот, что командовал, молча охлопал мои карманы, аккуратным жестом карманника выдернул из одного ключи от машины, из второго – телефон, и отступил в сторону длинным скользящим шагом. Было бы смешно, но я и улыбнуться не успел.

Один из троицы поднял руку и – также без лишних слов – прыснул в лицо чем-то из маленького баллончика: я его и увидел-то только в последний момент. Успел подумать, что он меня ударить хочет.

Но нет. Не ударить. Деревья, люди, машины почему-то завалились на бок. Кажется, меня кто-то подхватил сзади, чтобы я не разбил себе голову о старый асфальт, но в этом уверенности уже не было. Всё перекосилось, поплыло в глазах, защипало и в конце концов завершилось темнотой, словно на голову накинули плотный пыльный мешок.

Руки коснулись острые иголки: разрядником, что ли, решили добавить? К чему, я и так уже дуба даю…

– Потенциал неплохой, если машинка не врёт. Придётся забрать к себе, значит, – сказал кто-то серым голосом Горбунова, но и это было не точно.

Возможно, мне всё уже мерещилось в дальнем пути из ниоткуда в никуда.

– Филипп – это кто?

Слова растягивались, невидимые буквы то звонко щёлкали, как первые капли весеннего дождя по окну, то глухо, змеями, шипели где-то в пустом пространстве вокруг меня.

– Ты меня слышишь? – теперь каждый звук отдавался эхом. – Ы-ы-ы, я-я-я, шишь-шишь-шишь…

Последнее вот самое правильное: я даже не мог понять, кто я есть, но что шиш – то шиш. С маслом, насколько я понимаю.

Из глубин памяти самому себе незнакомого организма выплывали осколки воспоминаний, всё почему-то вспышками, стоп-кадрами: вот мама, костлявая женщина с настороженными, как у лесной белки, точками зрачков, а вот – Люся, дальше офис, потом почему-то школа, я сижу за одной партой с Филей. Он лепит из жёваной бумаги маленькие аккуратные шарики, а я пристраиваю их в крошечную рогатку, прямо на кусок ярко-красной резинки, чтобы…

Чтобы что? А чёрт его… меня… нас всех знает.

Чёрт всеведущ, если верить людям. Хорошо, я доверчивостью вовсе не страдаю.