– Истеричка, – презрительно бросает мне женщина, а затем цепляется взглядом за мою руку. – О-о, ну так и знала, что ты попытаешься использовать этот трюк. Девицы вроде тебя на всё пойдут, лишь бы окрутить перспективного мужчину.

– Какой трюк? – шепчу отчаянно, по щекам ползут слёзы. – На что «всё»? Я не…

– Так, некогда мне тут с тобой разбираться, – она отмахивается от меня. – На вот, держи, – всовывает в руку несколько бумажек, я машинально сжимаю пальцы. – Хоть ты и врёшь, но, надо признать, почти талантливо. Может, с кем другим и сработало бы, но не со мной. И не вздумай приходить, звонить или стучать в квартиру, она выставлена на продажу.

Она разворачивается и уходит. Я, покачнувшись, опускаюсь на ступеньки и тупо, непонимающе смотрю на руку, в ней пятитысячные купюры. Моргаю, с ресниц срываются слёзы, пятна расплываются на бумаге.

– Диночка, детка, что с тобой? – слышу чей-то голос.

Кажется, соседка. Мне всё равно.

– Ничего, – свой голос слышу словно со стороны. – Я пойду.

Собираюсь с силами и поднимаюсь. Медленно иду к себе, ложусь на диван и проваливаюсь в какой-то странный, тяжёлый сон.

Спустя несколько часов просыпаюсь с раскалывающейся головой и беру телефон. Господи, откуда столько пропущенных с незнакомого номера? Неужели?!..

Мобильный начинает вибрировать в руке.

– Да?

– Апраксина Надежда Леонидовна?

– Да, это я.

– Апраксина Мария Вячеславовна кем вам приходится?

– Это моя мама, – отвечаю на автомате и меня накрывает каким-то удушающим ужасом. – Что с ней?! Кто это?!

– Вам звонят из городской клинической больницы. С вашей матерью произошёл несчастный случай.

В больницу я врываюсь спустя полчаса. Подбегаю к регистратуре, где мне сообщают, что мама в ожоговом отделении, и называют фамилию врача, к которому можно обратиться за информацией. С трудом нахожу в хитросплетении коридоров нужный мне кабинет. Пытаюсь успокоить дыхание и стучу.

– Здравствуйте, – вхожу в крошечную заваленную бумагами комнату. – Я Надежда Апраксина. Моя мама…

– Да-да, садитесь, – мне кивает на стул усталый врач, по виду ему за сорок, может, ближе к пятидесяти. – Так, значит, Надежда, у вашей матери ожоги третьей степени, поражено около тридцати процентов кожи, процентов десять из них – глубокие. Это значит…

– Не объясняйте, – шепчу онемевшими губами. – Я знаю, что это значит. Я учусь в медицинском.

Врач смотрит на меня уже по-другому, кивает.

– Тогда вы понимаете, что сами они не заживут. Потребуется некрэктомия, пересадка кожи, возможно, не одна операция…

– Как… как это могло случиться? – мама такой профессионал, она всегда была осторожна…

– Насколько мы поняли, несчастный случай на производстве, – сочувственно говорит мне мужчина.

– Она поправится?

– Сейчас состояние тяжёлое, но прогноз в целом благоприятный, – осторожный ответ, но другого я и не ждала.

– А участки поражения? – спрашиваю, затаив дыхание.

– К сожалению, один из них – на лице, – помедлив, отвечает он.

Содрогнувшись, утыкаюсь в ладони. Чувствую чужую руку на плече, но меня сейчас вряд ли что-то может утешить. Нет! Я не расклеюсь! Я нужна маме!

– Всё в порядке, я справлюсь, – встаю, глядя врачу в глаза. – И она справится. Она сильная.

Он кивает, и мне даже кажется, что я вижу уважение в его глазах.

– Сейчас к ней, конечно, нельзя, – не спрашиваю, но получаю утверждающий кивок.

– Можете звонить с вопросами напрямую мне, меня зовут Леонид Львович, – говорит вдруг врач, и я, опешив, поднимаю на него взгляд, а он улыбается. – Я уверен, когда-нибудь мы станем коллегами, так что, думаю, вы не будете надоедать мне звонками в час ночи?