– Конечно, свешайся! – подзадоривает ее купец. – Три гривенника ведь тебе ни пито, ни едено наваливаю, а от навала люди разживаются.
– Постой, пускай вон лучше Мавра Тимофевна порешит.
– Да свесься, потешь купца. Ну, что тебе? Ведь убытка не будет.
– Какой убыток! С барышом домой вернешься. Ну, пойдем!
Охтянки и купец подходят к весам, над которыми гласит надпись: «Здесь каждый желающий может получить свой собственный вес бесплатно».
– Ну, вот видишь, твой собственный вес при тебе и останется, – указывает купец на надпись и, обратясь к стоящему у весов немцу, спрашивает: – Можно, господин немец, бабу свесить? Занятно мне, сколько в ней весу будет.
– Сделайте одолжение, – отвечает тот.
– Ну, мадам, становись на платформу.
Охтянка пятится.
– Да, говорят, через это люди сохнут. Свесишься, пожалуй, да и начнешь изводиться.
– Полно, усышки большой не будет. Да и куда тебе тело-то? Ведь не на продажу.
– Мавра Тимофевна, уж вешаться ли мне? – снова колеблется охтянка.
– Что? Теперь на попятный? Нет уж, назвалась груздем, так полезай в кузов! – тащит ее за руку купец. – Шалишь! Уж коли я сторговал, то от своего не отступлюсь.
– Да ну тебя! Что пристал, словно банный лист! – отбивается охтянка. – Отродясь не вешалась, а тут вдруг вешайся для него. Свесишься, да и умрешь еще, пожалуй…
– А ты думаешь аридовы веки прожить? Ах ты, мякина, мякина! Ну ладно, я сам свешаюсь. Я вот смерти не боюсь. Вешай меня, господин немец!
Купец вскочил на платформу.
– Само собою, коли ежели кто наливши глаза, то не страшно… – говорит охтянка.
– Наливши глаза! А нешто ты мне их наливала? Видал ли я от тебя поднесенье-то? Выдержат ли только меня весы-то, господин немец?
– Воз сена выдержат! Шесть пудов и три фунта! – возглашает немец.
– Постой, я дух запру. Может, еще больше будет! Ну? Шесть пудов три фунта!
В собравшейся уже около весов толпе хохот.
Лошадиный налог
– Извозчик! В Гостиный Двор пятиалтынный.
– Четвертак, ваше высокоблагородие, положьте.
– Пятиалтынный. Какие ноне четвертаки! За четвертак-то надо у менялы сорок копеек заплатить.
– За двугривенный садитесь. Прибавьте, сударь, хоть на лошадиную-то подушную.
Седок сел.
– Далеко ли тут до Гостиного-то, всего два шага, а ты двугривенный ломишь, – сказал он.
– Теперь нельзя, сударь, без этого. Вон животину-то в Думе с человеком сравняли и двенадцать рублев за нее требуют. Где ж коню такие деньги взять? Ведь за нее извозчик платись, ну и обязаны мы господский карман тревожить. Ну, ты, двенадцатирублевая шкура! – крикнул на лошадь извозчик и стегнул лошадь кнутом.
– Отчего это она у тебя вскачь бежит?
– А оттого, что радуется – как ее теперича вровень с человеком податями возвысили. Скот, а тоже свою праву чувствует и гордость есть. Эво, как хвостом-то машет! Теперь вот я ее кнутом хлещу, а как подать-то за нее внесешь, так, пожалуй, она тебя хлестать будет. С нашего брата четыре рубля за жестянку да адресный рубль сорок, а ее шкуру в двенадцать рублев оценили – вот она и играет с радости.
– Погоди еще – медаль ей на шею повесят, так она и не так запрыгает.
– Ну, этим ее не удивишь. Ей что чин, что медаль! Она к этому привыкши. Она у нас, ваше высокоблагородие, военная, из-под гусара и даже всякий военный артикул знает. Пройди сейчас солдаты с музыкой – она голову лебедем согнет и начнет копытой ножные танцы танцевать. Мы ее из казарм опоенную купили. Неужто, сударь, ей и в самом деле медаль на шею подвесят?
– Медаль не медаль, а бляху дадут.
– Ах, таракан ее забодай! Купцу, ваше благородие, будет тогда смерть обидно.