Его единственное стихотворение на эту тему, «Лили Марлен», куда более лирично, чем пародийно. «Лили Марлен» Иосиф с чувством и очень музыкально пел в подвыпившей и подпевавшей компании. Это – вольный перевод популярного в годы Второй мировой войны по обе стороны Западного фронта шлягера. Иосиф сохранил основные образы оригинала – свидание под фонарем за воротами казармы, страх быть убитым и надежду вернуться, – но «устервил» эту банальную военно-лирическую образность. (Его выражение, не вполне довольный каким-нибудь текстом, он говорил: «Надо бы еще устервить».) У Иосифа – кружащиеся попарно осенние листья вместо «вечернего тумана», круглые коленки вместо «dein verliebter Mund» и развернутые на два куплета окопные переживания вместо одной строки «и если со мной приключится беда». Так же, может быть, и не вполне сознательно он переводил с банального на поэтический в другой, советской, военно-лирической песне, которую тоже иногда напевал: «…и лежит у меня на погоне осторожная ваша рука…» (в оригинале Е. Долматовского «на ладони»). Если какая-то лирическая реальность исчезла из «Лили Марлен» в вольном переводе Иосифа – это фигура «камрада», приятеля-часового: «Уже часовой кричит: „Опаздываешь к отбою, это тебе обойдется в трое суток (Schon rief der Posten, / Sie blasen Zapfen-streich / Das Kann drei Tage kosten)…“ – „Товарищ, уже иду (Kam’rad, ich komm sogleich)…“» Но немецким словом «Kamerad» он обычно заменял в разговоре слово «друг», словно бы военный оттенок, который он там улавливал, усиливал этическое содержание слова. В 65-м году, рассказывая о том, что так и осталось для него главной личной катастрофой, он, чтобы я лучше понял, в чем дело, сказал: «Это как будто ты был на фронте, а твой камрад спал с твоей женой…» В 1994 году он написал прощальное стихотворение «Меня упрекали во всем, окромя погоды…» и в английском автопереводе назвал его «Taps» («Отбой», немецкое «Zapfenstreich» из третьего куплета «Лили Марлен»), Принятый в американской армии со времен Гражданской войны сигнал отбоя полагается также играть, когда тело солдата предают земле. Исполняемый горнистом, он удивительно красив, душу выворачивает.

В Норенской, рассказывал Иосиф, их однажды отправили в лес трелевать бревна вдвоем с его домохозяином Пестеревым. Важить (подцеплять и катить ствол длинными жердями-вагами) и подтаскивать (трелевать) бревна к лесной дороге – работа тяжелая (я знаю – трелевал, когда нас посылали работать в колхозы). День был осенний, холодный. Хозяин и работник не слишком заботились о выполнении нормы и больше сидели на бревнах, перекуривали. Пестерев вспоминал войну. По рассказу получалось, что война была самое счастливое время его жизни. Он почти сразу попал в плен и до конца войны работал в Германии на бауэра. И такой там

был порядок, и так сытно кормили, и так все было справедливо, и так богато и культурно живут немцы, даже деревенские, Иосиф Александрыч… Между тем закапал и становился все сильнее и ледянее дождик. Сидеть стало очень мокро и холодно, и Иосиф предложил поработать, чтобы согреться. Пестерев же продолжал свои сладкие воспоминания. Замерзая, Иосиф снова предложил поработать, подвигаться. Но Пестерев этого просто не слышал: дождь не дождь, но как это работать, если надсмотрщиков поблизости нет и можно сидеть и курить. И тогда окоченевшего Иосифа осенило. Он встал и гаркнул: «Arbeit!» Пестерев быстро поднялся и взялся за вагу.

У Иосифа смолоду было много друзей, в том числе близких, таких, кого он любил и кому полностью доверял. Но у него не было желания всех их между собой перезнакомить и подружить. Получались группы друзей, между собой разделенные почти непроницаемыми перегородками, вроде отсеков подлодки. Я был в одном отсеке с Уфляндом, Виноградовым, Ереминым, Герасимовым. С Рейном, Бобышевым, Найманом мы общались, а вот ранних геологических друзей совсем не знали. С Яшей Гординым я был издавна, но мало знаком, с Гариком Восковым подружился после отъезда Иосифа, так же как с Чертковым. Никого не знал из московских друзей. Сергеева я так никогда и не видел. Кое-кого из Литвиновых-Слонимов встречал случайно и мимолетно. С Голышевым встретился только на похоронах Иосифа.