О побеге было сообщено начальнику полиции, коменданту военного гарнизона и даже губернатору, но Селина исчезла, как в воду канула. Воклер, впрочем, был уверен, что она не так далеко, как многие предполагают.

– Эта девка, возможно, сбежала в Пьомбино, – твердил он, – к тому сумасшедшему итальянцу, который воображает, что рабы должны быть свободны. И как ее теперь достать? Этот человек – разбойник, стреляет без предупреждения, а его подручные – и того хуже.

3

–– Я всегда мечтал об учебе. Я всегда хотел стать адвокатом. Удивительно, не правда ли? Однажды мне удалось присутствовать на одном из процессов. Это было тогда, когда отца Лавалетта начали таскать по судам. Он очень страдал, конечно, но я в те годы выучил латынь, потому что переписывал его документы и общался со стряпчими. Так что адвокатскую речь я смог бы составить совсем недурно…

Кантэн говорил горячо, взволнованно, и мне было приятно слышать такую искренность в голосе. Мы сидели в тени полотняного навеса, вдалеке виднелись дома поселка Гран-Ривьер, а на синих волнах океана, простиравшегося перед нами, качались многочисленные рыбацкие лодки. Я часто проводила время здесь, на пляже, усыпанном диковинным для меня черным вулканическим песком. Обычно утром, после завтрака, я брала книгу, корзинку с едой и садилась в портшез – этот способ передвижения порекомендовал мне Воклер, потому что дороги в этой части острова были почти непроходимы, и езда в повозке грозила неприятностями. Портшез доставляли на берег два раба; еще несколько негров приносили сюда плетеные стулья и устанавливали нечто вроде шатра. После этого я могла до вечера гулять по лагуне, смотреть на больших морских крабов, зарывать босые ноги в черный песок, шлепать по кристально чистой, теплой, как чай, воде, и находиться вдали от хозяйственной суеты фермы.

Лагуну со всех сторон окружали известняковые утесы. На юге возвышались суровые склоны вулкана Монтань-Пеле, а на севере открывалась прекрасная панорама океанского пролива и далекого берега Сан-Доминго.

Кантэн часто сопровождал меня и развлекал беседой. Мы даже вместе обедали: распаковывали корзину, которую для меня собирали на кухне Шароле, и я щедро делилась с ним кусками запеченного лангуста, жареной ягнятиной и очищенными тропическими фруктами, которых здесь было полное изобилие.

Сейчас индеец сидел рядом со мной прямо на земле, скрестив ноги по-турецки. Мы болтали о том о сем, и, услышав об его желании выучиться на адвоката, я прониклась к нему уважением.

– В Париже легко можно получить образование, которое ты хочешь,  – произнесла я, – там есть Сорбонна – старинный университет. Там есть коллеж Луи-ле-Гран и еще много всяких пансионов. Но для учебы нужны деньги. И я не знаю, принимают ли туда индейцев…

– Да. Моя кожа – самое большое препятствие.

– Не огорчайся. Я возьму тебя в Париж. Ведь я поеду туда, как только… ну, словом, как только все закончится.

До родов мне осталось не больше недели. Я слегка волновалась, но увещевания Маргариты значительно уменьшали это волнение. «Вы молоды и здоровы, мадемуазель, ну, а то, что вы очень молоденькая, так это ничего. Для ребенка это даже лучше. Вам привезут врача…» Хороший врач, которого рекомендовал мне отец, жил в военном гарнизоне, в крепости Фор-де-Франс, и мадемуазель Дюран еще вчера поехала туда, чтобы обо всем договориться.

– Вы так добры, мадам. Для меня вы просто светлый ангел.

Кантэн улыбнулся мне широкой улыбкой, сделавшей красивым его загорелое худощавое лицо.

– Я тоже довольна тобой. Благодаря тебе я хоть чуть-чуть буду знать английский…