– Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные подходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитанный, ищущий серьезной и глубокой любви, – такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.

– А как же сделать, чтобы они подходили?

– Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Петровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знакомиться только шикарно одетые уголовники!

– Хорошо. Буду на всякий случай знать.

– Завтра попробуйте это средство – и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие посты знакомых.

Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод «Сельскосоюза» Арефьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинными, взъерошенными композиторскими волосами.

– Друг! – вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. – Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!

И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.

– В чем дело? – спросил встревоженно Шурыгин.

– Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!

– А ты как будешь? – улыбнулся Шурыгин.

– Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! – умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.

– Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?

– У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.

– А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.

Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.

– И потом, моя новая служит – и ее не надо кормить! – быстро говорил он, весь дергаясь. – И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?

– А из себя она как, ничего?

– О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?

– Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.

– Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая женщина! Она полячка, а похожа на англичанку!

– Я женюсь, – сказал Шурыгин. – У меня есть невеста.

Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.

– Ты женишься? На ком?

– На курсистке.

– Что же, по-настоящему?

– Как придется. Да ты сядь! – поймал и потянул он книзу Арефьева.

– Не могу я сидеть! – подпрыгнул Арефьев, и композиторские волосы его на момент встали стоймя. – Что же, ты любишь ту курсистку?

– О-о!

– А она тебя?

– Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.

– Ой-ей-ей, – застонал Арефьев, согнулся вдвое, как раненный в живот, и закружился на месте. – Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.

– Что фасоль, фасоль – это ерунда, – пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.

– Сыру голландского дать? – вдруг нагнулся к нему Арефьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.

– Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.

– Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.