– Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет.

– Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать?

– Нет, вы… сколько вы в силах дать?

Они долго препирались таким образом. Было похоже, ни одна сторона не хотела прогадать.

Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов.

– Хлеб… Дрова… Прачка… За электричество… За воду…

Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повторял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом…

Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалтера, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению.

– Хотите – будете получать помесячно, хотите – понедельно.

– Там посмотрим.

Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то сказать, еще что-то добавить.

– Слушайте, – решилась она наконец. – Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь…

Шурыгин испугался:

– Что? Что такое?

– И не пугайтесь… И не смейтесь… Это такой пустяк. Дело вот в чем… Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, – пеструю летнюю блузку…

– Зимой – летнюю блузку?…

– Да, да… Пока не продали… А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет… Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю… Ничего подобного… Я женщина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли…

– Что ж, – сказал бухгалтер, весьма озадаченный, – это можно.

Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру.

И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена.

– Как я рад, как я рад! – восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой. – Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посылает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бесконечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили, и никому не успели попасться в руки, и идете ко мне первому.

– В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины.

– В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это счастье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее!

В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало.

– Какой вы беспокойный, – говорила она по этому поводу.

– А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуговичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно?

А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, погреться… Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи…

Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал:

– Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я погашу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте.

– Это зачем?

– Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко.