– Егор вообще-то мне сто лет как чужой, и он при этом – твой отец, Катя, – напомнила я.

– И о родителях надо с уважением, – кивнула Катька. – Прости, это я так. Как ребенок неполной семьи, задираюсь к тому родителю, который ближе. Не обращай внимания, мам…

На сцену заранее была выкачена маримба. Катька поровнее устроилась на стуле. Я покосилась на нее и вздохнула – сидит радостная, сияющая, красивая до невозможности, в нежном платьице с тоненькими лямочками на загорелых плечиках, с распущенными, сильно выгоревшими волосами. Неотразимая, глупая…

– Ты волнуешься, мам?

– Я?

– А я волнуюсь что-то. Как будто мне выступать.

– Эх, надо было мне тоже договориться, чтобы ты спела…

– Ты что, мам? Сегодня?

– А что? Добавили бы к их художественной самодеятельности московского лоска…

– Мам, зачем ты так? Лео – хороший музыкант…

– Кать, я шучу, не знаю, как тебя успокоить. От тебя просто током бьет. За принца своего волнуешься?

– Ну да. Может быть, не стоило садиться на первый ряд?

– Сиди спокойно, получай удовольствие.

В первом отделении играло знаменитое в Литве джазовое трио. Коротко, почти под бокс стриженная седая певица пела и так, и сяк, гоняла по странам и континентам, удивляла то диковинными африканскими напевами, то сложными мелизмами. Музыканты, выступавшие с ней, то и дело меняли инструменты, для некоторых я названий даже предположить не могла.

– Что это, мам? Как называется? Это барабанчик, да?

– Да, ножной, одновременно с дудкой… Не знаю… Глубоко африканское что-то…

Когда после антракта вышли опять те же, и оригинальная певица затянула очередной блюз, Катька приуныла.

– Что, Лео не будет играть?

– Так маримба же стоит.

– Может, они передумали, не пустили его…

– Или он испугался, тебя из-за кулис увидел… – пошутила я, и зря.

Катька побледнела.

– Ты же знаешь, мам, как он волнуется. Может, правда?

– Успокойся! Вон штора колышется, видишь? Кулиса. Стоит там твой принц, трясется.

– Да? Тебе видно, как он трясется?

– Слышно, в основном.

Катька с сомнением стала вглядываться в кулисы.

– Да, мне кажется, я тоже ботинок вижу.

– Ну раз есть ботинок, то где-то рядом должен быть и Лео, – успокоила я ее. – Если только он его не потерял, как свой домашний тапок…

Наконец музыканты ушли, предупредив по-литовски, что еще вернутся, мы это кое-как поняли. И вышел наш принц. Умопомрачительно красивый, с пунцовым румянцем, как и положено, смущенно улыбающийся.

– Ох, если бы его не было, надо было его для тебя придумать… – прошептала я. – Ну не бывает таких мальчиков, просто не бывает.

Катька выпрямилась на кресле, улыбаясь, трепеща и волнуясь.

Лео подошел к маримбе, взял палочки, занес их над клавиатурой. Потом взглянул в зал. Мне показалось – ничего и никого не увидел, он смотрел далеко поверх и первого ряда, и третьего. Улыбнулся, снова посмотрел на клавиатуру, поднял палочки, перевел дух и заиграл.

– Это «Свадьба ягненка», «Свадьба ягненка»… – почти неслышно прошептала Катька.

– Да, как-то очень зна́ково… – пробормотала я.

– Что, мам?

Я нахмурилась и приложила палец к губам.

Лео играл легко, вдохновенно, виртуозно перебирая четырьмя палочками по большой клавиатуре, чуть наклоняясь к ней и покачиваясь в сложном ритме длинного произведения.

– Ты слышишь там мелодию? – тихо спросила я Катьку.

Та, счастливая, кивнула.

– Вот бы вам вместе какой-нибудь оригинальный номер сделать. Маримба же латиноамериканский инструмент…

– Африканский, – поправила меня Катька, – но играют сейчас в Латинской Америке.

– Ну да. А ты как раз хорошо латиноамериканские песни поешь. Вот бы вместе выступили…