Он уже подъезжал к Манхэттен-Бич, и тут настал тот самый волшебный час, когда небо сулит многое; Дестер ощущал это физически: теперь дышалось широко и вольно. Он любит смотреть, как светлеет восток; прежде там стояли шикарные отели. Когда Декстер был маленьким, его отец работал на кухне “Ориенталя”. Отель снесли, когда Декстеру стукнуло одиннадцать, тем не менее он запомнил его во всех подробностях; казалось, призрачный фасад отеля по-прежнему с распростертыми руками выходит к морю, тенты и флаги хлопают на ветру. А внутри – мили и мили крытых красной ковровой дорожкой коридоров; в них стоит непрерывный гул: скорее всего, это приглушенные голоса обслуги, в том числе и отца Декстера, – всех, кто невидимо трудился тогда в роскошном отеле. Декстеру было строго-настрого запрещено появляться на пляже “Ориенталя”. Пляж – только для привилегированных постояльцев.

В феврале, сразу после трагедии в Перл-Харбор, береговая охрана перекрыла выход на восточную часть Манхэттен-Бич; там, среди домиков для отдыхающих, вырос центр военной подготовки. Декстер постоял у ворот, не сводя глаз с чуть посветлевшего на востоке неба. Там все происходило постепенно, но воспринималось иначе: вроде бы считаные секунды пролетели, и вот уже день.

Дом Декстера стоял в западной части Манхэттен-Бич. По распоряжению хозяина входную дверь держали незапертой. Милда оставила ему полный кофейник. Декстер подогрел кофе, налил себе чашку и поднял шторы затемнения на окнах, выходивших на море. Только поглядев окрест, он точно знает, что за погода на дворе. И чем шире разгорался восход, тем отчетливей было видно, какое множество судов собралось в гавани: лихтеры, барки, танкеры, причем некоторые застряли на карантин. По каналу Амброуз зигзагом сновали минные тральщики с деревянными корпусами. Буксиры, точно цирковые клоуны, неотступно вились вокруг кораблей, которые направлялись в Аппер-Нью-Йорк-Бей.

Взяв с собой кофе и бинокль, Декстер вышел на заднее крыльцо, откуда открывается вид на море. Несколько минут спустя появилась заспанная Табата в бледно-лиловом халатике. Декстер обрадовался: по воскресеньям дочка обычно спит допоздна. В ее золотисто-каштановых волосах – того же цвета, что у матери, – еще виднелись вмятинки от заколок; наверно, она их только что поспешно сняла, чтобы отец не дразнил.

– Табби, киска моя, – сказал он, целуя ее в подставленную щеку, – ты что, пьешь мой кофе?

– Да тут почти одно молоко.

Обняв колени, она калачиком свернулась на стуле. Ветер продувал насквозь ее тонкую сорочку.

– Неужто вчера не засиделась с подружками до ночи?

В последнее время к ней чуть ли не каждый день приезжала хотя бы одна подружка (чаще всего Натали, не внушавшая Декстеру доверия), а то и две-три. Они мастерили из расплавленного воска булавки на лацканы или особым способом красили юбки: макали юбку в котел с краской, а потом, намотав ее на палку от метлы, сушили. Результат получался устрашающий.

– Каких-нибудь кинозвезд вчера видел? – спросила она.

– Дай вспомню. Там была Алин Макмаон, да, еще Венди Барри. Джоан Фонтейн, она завоевала награду Американской киноакадемии.

Чтобы поддразнить дочку, он перечислял только актрис.

– А больше никого?

– Ну, еще мельком видел Гэри Купера. Уже заполночь.

Она захлопала в ладоши.

– Что он делал?

– Сидел рядом с женой, сиял от счастья и то и дело заказывал ей мартини.

– Ты всегда рассказываешь одно и то же!

– Что поделать, так оно всегда и бывает.

На самом деле все бывало совсем не так. Декстер никому не рассказывает, что он видел в потайное оконце на третьем этаже клуба. Он предоставлял эту возможность мистеру Уинчеллу, старому другу и надежному человеку: Уинчелл виртуозно владеет искусством говорить что-то и при этом не сказать ничего.