Останавливаюсь, решая, правильно ли я поступаю?

Могу ли доверить ребенка чужой женщине?

Не могу, но почему-то уверена, что Адам не станет сию же минуту выставлять меня за дверь и отправлять восвояси. Все же, я мать Родиона, и сколько бы денег у него не было, а этот факт изменить нельзя.

Женщина проводит меня к лестнице, спускается вместе со мной и открывает дверь в гостиную. То, что это гостиная, я понимаю по столу в центре, хотя, честно, ожидала чего-то масштабнее. Помещение оказывается довольно простым: небольшой стол в центре, несколько стульев, привычные приборы и, о ужас, никакой свиты!

Я ожидала увидеть, как минимум, двоих охранников, личного повара в белоснежном фартуке и прислугу, но здесь никого нет. Женщина, что привела меня сюда, тут же уходит, оставляя нас одних.

— Вижу, ты нашла общий язык с няней, — Адам удовлетворенно кивает. — Она хорошая женщина. У нее прекрасное резюме, она профессионал своего дела, к тому же, педагог.

— Я могу сама справиться с ребенком, — произношу.

— Можешь, но мне бы хотелось, чтобы ты немного отвлекалась, отдыхала, посвящала время себе. Твоя любовь к сыну безгранична, я понял это, когда ты отказалась отдавать его няне.

Я дергаюсь, как от звонкой пощечины.

— Так это была проверка?

— В каком-то роде да, но я действительно думал, что ты отдашь Родиона и дождешься, когда тебе расскажут, почему ты здесь.

Я не могу поверить своим ушам.

Он проверял меня?

Он! Меня! Проверял!

Сразу, как похитил, решил устроить тест на профпригодность? 

Понять, подходит ли ему такая мама для сына и за что он заплатил? 

Проверить, так сказать, покупку в работе?

Злость начинает съедать меня изнутри. Я хочу высказать ему все, что думаю, поднять со стола бокал с чем-то красным и плеснуть ему в лицо, молча наблюдая за тем, как янтарная жидкость стечет по лицу и пропитает белоснежную рубашку.

Кажется, от одной мысли об этом мне становится легче, потому что я все еще сижу, а рубашка Адама все еще белая.

— Я знаю, о чем ты думаешь, но поверь, я должен был понять, что ты за человек.

— Тебе не кажется, что это нужно было делать до того, как ты отсыпал свой генетический материал в пробирку? 

Сказав это, я молча наблюдаю за реакцией мужчины. Его взгляд темнеет, одна рука сжимается в кулак, а еще это выражение глаз… я даже зажмуриваюсь.

Это нереально.

Нет.

Я отворачиваюсь, прячу взгляд, утыкая его в тарелку и слышу шорох сбоку.

— Я хотел бы по-другому, — вдруг говорит он, — но получилось так, как получилось. Изменить ничего нельзя, да и не хотел бы я менять, — его признание звучит так странно, что я сжимаю руки в кулаки крепче. 

Что значит, не хотел бы?

Ему подошла я в качестве матери ребенка? 

Он увидел, как я бережно отношусь к малышу, как защищаю его, и понял, что лучше матери не найти? Или есть что-то, о чем он не говорит?

— Свидетельство о рождении Родиона не сделано, верно?

— Нет, Андрей не успел и…

Адам смеется, и снова я улавливаю в нем что-то знакомое. Отголоски из прошлого семилетней давности. Я почему-то вспоминаю Тимура, хотя они совершенно не похожи. Ни внешностью, ни характером, ничем, но рядом с Адамом я начинаю вспоминать то, о чем запрещала себе думать столько лет.

Я вдруг вспоминаю Алису и ее нерожденного ребенка. Помню, как врачи боролись за его жизнь, сколько бессонных ночей я провела в больнице в надежде, что малышка выкарабкается. Что от Алисы и Тимура, от двух безумно близких мне людей, останется хотя бы Машенька, но нет.

В воспоминания врезается крохотный коридор в больнице и я на небольшом диване у стены. Над дверью висит огромная кнопка “Реанимация”, куда забрали Машу всего несколько часов назад. Врачи борются за ее жизнь, а я жду, обхватываю себя руками за колени и утыкаюсь в них носом. Надеюсь, что это последний раз, когда ей становится хуже. Что больше не будет необходимости проводить внеплановые операции и она поправится. Об обратном я запрещаю себе думать.