Открываю глаза и осматриваюсь. Когда я была тут в прошлый раз, было как-то не до интерьера… впрочем, смотреть особенно не на что. Точно спальня, большая кровать, шёлковое постельное белье, траурно-чёрное, плазма напротив, на стене, не кронштейне, провода торчат неаккуратно (но, похоже, ему начхать на этот весь ваш уют), и шкаф с зеркальными дверьми. Его я помню отчётливо, в нём отражается постель и всё, что на ней происходит. Плюс один в копилку моих послеродовых комплексов.

Дверь в комнату закрыта, я поднимаюсь и подхожу к ней, прислушиваясь. Тишина. Выхожу, прогуливаюсь по квартире, но кроме меня в ней никого нет. Даже странно, что он ушёл по своим делам и не вышвырнул меня, ну, скажем, в окно. Чтоб в одном лифте вместе не ехать.

Достаю мобильный и на пяти процентах успеваю позвонить в больницу, чтобы услышать, что мама до сих пор в реанимации. Стараюсь рассуждать флегматично и философски – она ещё со мной и это главное. Нахожу ванную, с тоской смотрю на роскошное джакузи и умываюсь. Плюю на приличия и чищу зубы его зубной щёткой. Надеюсь, он не слинял на очередной курорт, я всерьёз намерена его дождаться и попытать-таки счастье.

Иду на кухню и вижу свежесваренный кофе в кофемашине на подогреве. Впрочем, кто сказал, что ему не неделя? На вкус неплохо, я неприхотлива. Смотрю на холодильник голодными глазами, мысленно махаю рукой на условности и открываю дверцу в надежде увидеть богатый ассортимент, подобающий жилищу, но полки девственно чисты. Такое ощущение, что он абсолютно новый. Открываю морозилку и вижу две бутылки водки и пачку пельменей. А, нет, всё в порядке.

Пельмени, так пельмени.

Вода закипает, а в коридоре слышится шорох. Напрягаюсь всем телом, как струна, и жду, когда он пройдёт, но ничего не происходит. Слышу лишь движение и осторожные шаги в сторону спальни. Теряюсь в догадках и иду проверить.

Вижу самое прекрасное, что когда-либо видела. Ретируюсь на кухню, торопливо вытирая подступившие слёзы, медленно и глубоко дышу и успеваю вернуть себе облик человека, а не растаявшего на жарком солнце ошмётка розовой сахарной ваты.

– Мелкий подставщик! – говорит Тимур возмущённым шёпотом. – Вырубился в лифте!

Я стою к нему спиной и глупо улыбаюсь. Чёрт возьми, как приятно. Какое же это счастье видеть Ромку! Какое же это счастье видеть Ромку на его руках…

– Спасибо… – разворачиваюсь со слезами на глазах. Похер, не могу сдерживаться.

– Слушай очень внимательно, – вновь воскресает в нём мудак, – мелкий проснётся и вы оба – на выход. Это ясно?

– Как день, – отвечаю через силу.

Кого ты из себя строишь, Соболев? Такой резкий, грубый, формулировка только подкачала.

«Мелкий проснётся…» – фыркаю мысленно и едва сдерживаю улыбку.

– Хули ты лыбишься, я понять не могу? – рычит вполголоса. Похоже, не получилось.

Похер, не могу сдерживаться! Подхожу в два шага и обнимаю его, обхватив руками за торс.

– Завязывай, – голос недовольный, немного брезгливый, а у меня эмоции через край и я ничерта не могу с этим поделать.

– Спасибо! – говорю с чувством, продолжая прижиматься к нему, а он пытается убрать с себя мои руки. – Спасибо, Тимур! Я могу как-то отблагодарить тебя?

– А, это, – ухмыляется в ответ, – вставай на колени.

Вот он, внутренний мудак. Проснулся, плечи расправил, подбородок вздёрнул. Ну, здравствуй. Давно не виделись.

Мои руки разжимаются. Желания благодарить уже нет, обида подкатывает к горлу, но я послушно опускаюсь на колени.

– Н-да, брюнеточка, как низко ты пала за последние годы… – тянет с брезгливостью и делает шаг назад. – Мелкий проснётся – на выход. На счёт твоей матери договорился, из реанимации поедет в частную клинику, адрес пришлю в сообщении. На счёт бабок не парься, перевозку уже оплатил, из клиники счёт придёт мне. И на этом – всё. Не приезжай сюда, не сиди под дверью, не впутывай меня в свои семейные разборки, мне это не усралось, ясно? – я молча смотрю куда-то на уровень его ширинки, а он слегка повышает голос: – Ясно?