Корнилов приложил кончики пальцев к вискам.

Нахимов продолжал:

– Пора нам перестать смотреть на матросов как на крепостных крестьян, а на себя – как на помещиков. Матрос на флоте – всё-с! Он и на верную смерть пойдет, если нужно.

– Все это вы говорите кому угодно, а не мне, Павел Степанович! Все это я знаю и с вами согласен.

– Почему же-с! Я с вами, как с самим собой, говорю. Я не говорю «вам», а «нам». И мне жалко корабли, но жальче людей. Нам всем нужно понять: матрос – главный двигатель на корабле. Матрос управляет парусами, он же наводит орудия; матрос, если нужно, бросится на абордаж. Все сделает матрос, если мы, начальники, не будем эгоистами, ежели не будем смотреть на службу как на средство удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных – как на ступень своего возвышения. Матросы! Их мы должны возвышать, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбивы, а действительно служим Отечеству! А корабли? Мы их построим.

Корнилов терпеливо выслушал горячие слова Нахимова.

– Все это я знаю, Павел Степанович, и вполне разделяю. А что скажут в армии? В армии тоже люди. Вот Меншиков уложил на Альме, пожалуй, пять тысяч человек. Солдаты скажут: «А что делал флот? Бонами загородился, когда нас англичане с кораблей громили!»

– И пусть скажут. Флот свой долг исполнит. Все увидят… Без театральных эффектов-с! Вы не забудьте еще, что скажет нам князь. Его нельзя скинуть со счетов. Мы вытянемся из бухты на рейд, а он скажет: «Флот взбунтовался, пали!»

Вы поручитесь за то, что мы не получим с береговых батарей чугунные гостинцы?

– Я надеюсь убедить князя. Мне важнее увериться в полном единодушии флагманов и капитанов. Я соберу сегодня у себя всех… скажем, в восемь утра. И вас прошу быть. Станете ли вы меня оспоривать на совете?

– Я буду молчать-с… Вам, однако, надо бы хорошенько поспать. Вы в лихорадке. Команды наэлектризованы… Такие решения, как ваше, надо принимать хладнокровно, с ясной головой. У вас есть еще три часа времени. Советую вам отдохнуть!

– Спасибо за совет. Я так и сделаю… Итак, в восемь часов в штабе.

– Есть!

Они чокнулись и выпили по стакану золотистого вина.

Прощаясь, Корнилов удержал в своей руке руку Нахимова.

– Вы верите, что мной руководит не честолюбие, а любовь к Отечеству и долг службы?

– Верю-с! – ответил Нахимов, крепко пожимая руку Корнилову. – Вам я верю вполне!

Но Корнилов почуял почти неуловимое движение руки Нахимова: как будто он хотел ее освободить из дружеской руки.

– Поверьте мне, Павел Степанович, может быть гораздо хуже. Вы правы: матросы наэлектризованы. Это заряженная лейденская банка[145]. С ней надо обращаться осторожно. А то вдруг…

– Что – вдруг?

– Вдруг матросы откажутся топить корабли да и влепят с «Трех святителей» «Громоносцу» залп всем бортом! Что тогда?

– Тогда? В крюйт-камере «Громоносца» тысяча пудов пороха. Пароход взлетит на воздух вместе с князем. Но этого не будет. Это вздор-с! Этого я не позволю-с!

– Итак, я жду вас к себе ровно в восемь часов.

– Да. Постарайтесь соснуть, мой друг.

Во флоте считалось одинаково недопустимым опоздать против назначенного времени и явиться раньше. И то и другое признавалось грубым нарушением служебного этикета[146]. Поэтому в ту самую минуту, когда на рейде пробили склянки и на кораблях раздалась команда «На флаг!», когда в служебном помещении морского штаба прокуковала восемь раз кукушка, к нему с разных сторон одновременно явились флагманы, адмиралы и капитаны кораблей.

Корнилову так и не удалось уснуть: он едва успел, разбудив дежурного писаря, продиктовать и разослать приглашение на военный совет, затем пришлось сделать кое-какие распоряжения, чтобы закончить приготовления к выходу флота в море. Адмирал успел только на полчасика прилечь на жестком клеенчатом диване с подушкой, принесенной Могученко.