– У меня гостей практически не бывает, – заметил Итале, – и мне нравится жить просто, как живут в провинции: ничего показного, никаких лишних тарелок, вилок, все по-свойски…

– Так вы сказали, вам тетушка сыр прислала? А еще родные у вас есть?

– Дядя, сестра, ну и, конечно, родители. По меркам Монтайны, семья у нас небольшая.

– Ну, у меня-то вообще один брат. Он безвыездно живет у себя в поместье. Так вы, значит, единственный наследник? Вам, должно быть, многим и весьма существенным пришлось пожертвовать, уезжая из дома?

– Мне казалось, что так нужно.

– Так нужно… – Эстенскар посмотрел на Итале, на сыр, на горящую свечу. – Как легко вы это сказали! Нетрудно догадаться, скольких переживаний стоила вам теперешняя легкость… Разумеется, вы правы: единственно верная дорога – делать то, что ты должен. Только я с нее сбился!

– Но ваши произведения…

– В последнее время – за много месяцев! – я не написал ни слова. Я понимаю, что это мой путь, но что, если он ведет в тупик? Или в пропасть?.. В общем, «конец», как пишут, завершая книгу. Вряд ли возможно начать книгу со слова «конец», как вам кажется? – Эстенскар говорил спокойно, продолжая жевать хлеб с сыром. – Замечательный сыр! – заметил он.

В дверь постучали, за стеной в комнате ткача послышались чьи-то голоса, и в жилище Итале ворвался Брелавай, одетый щегольски – в парчовый жилет и обтянутую шелком шляпу, но такой же тощий, живой, ироничный, как и прежде.

– Победа! Триумф! – Он не сразу заметил незнакомца. – Ох, простите! Я не помешал?

– Конечно же, нет! Знакомьтесь: Томас Брелавай, Амадей Эстенскар. А что, собственно, случилось? Сыру хочешь?

– Для меня это такая честь, господин Эстенскар… поверьте… – забормотал Брелавай смущенно, и от этого насмешливое выражение у него на лице стало казаться дьявольски ироничным. – Нет, правда… я так польщен!.. Отстань, Итале! Никакого сыру я не хочу, сейчас не до сыру!

– Ну так давай рассказывай.

– Ничего, вы, пожалуйста, продолжайте лакомиться сыром, а я не стану вам мешать и посижу здесь тихонько. Этот стул не развалится?

– Самый ненадежный стул у меня, – заверил его Эстенскар, продолжая жевать.

– Ты что, разговаривал с Гойне? – спросил Итале.

– Разговаривал. Сегодня после обеда, – сказал Брелавай. – И считай, что отныне я незнаком с тем, прежним Брелаваем: он, конечно, весельчак, но все-таки совершеннейший бездельник! Да ладно, знаю я, что вы обо мне говорите, мятежники чертовы; у вас ведь даже терпения не хватает подождать, пока человек к вам спиной повернется! Хотите послушать, сколь дипломатично, с каким исключительным тактом und so weiter, und so weiter[16] я вел беседу с Гойне, или мне…

– Уймись, Томас!

– Но я получил полное одобрение и лицензию на издание журнала!

– Не может быть! Господи, неужели ты все-таки получил ее?! – подпрыгнув, завопил Итале, и Брелавай с важным видом, изо всех сил стараясь сдерживать собственный восторг, надменно спросил:

– Ну что, может, теперь все-таки вы мне позволите рассказать, а?

Некоторое время друзья говорили практически одновременно, перебивая друг друга, а Амадей Эстенскар с завистью наблюдал за ними. Да, он завидовал – их старой дружбе, их искреннему восторгу, – но душу его грызли сомнения: какое значение имеет столь крошечная трещинка в гигантской непоколебимой стене всеобщего равнодушия? Разве способна случайная искра света рассеять мрак мертвящей бесконечной ночи, этот сумрак разума? И все же он пришел сюда именно за ней, за этой искоркой надежды! И он, заражаясь радостью Итале и Брелавая, тоже вскочил.