Мы замолчали. И, только выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:

– Все это слова, и больше ничего. Мы говорим – будет трудно. А догадываемся ли мы, что это значит? Цивилизация расслабила нас, как тепличные растения. Мы полненькие, здоровые, румяные, но не закалены достаточно, не прокопчены в дьявольском дыму!

«Что это у него всё дьяволы на уме?» – мелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:

– Ну, не такие уж мы тепличные растения, как ты говоришь, а полненьким тебя и вовсе не назовешь.

– Посмотрим, как там будет, все еще впереди. Ну а пока будем делать свое дело, правда?

В знак согласия я закрыл глаза, а когда открыл их, Ирьола уже исчез, словно его умыкнул один из дьяволов, которых он поминал. «Исчез, как будто и сам он – всего лишь видеопластическая иллюзия», – подумал я, и мысль эта вызвала у меня горькую улыбку.

Спросив информатора, как пройти в больницу, я отправился туда.

Вновь короткая поездка в вагончике сначала вверх, затем по длинному наклонному колодцу между молочными и опаловыми стенами. Коридор, ведущий в больницу, был намного уже, чем галерея, протянувшаяся над парком. На стены золотисто-кремового цвета с голубыми рисунками словно бы падала солнечная тень листвы. Окон не было. Черт побери, как это делается?! Ведь эти тени листьев на стене еще и колебались, как от ветра. Неожиданностей здесь было много. Некоторые – на мой вкус – выглядели слишком театрально.

Я быстро осмотрел выделенное мне жилое помещение: несколько небольших светлых комнат, рабочий кабинет с окнами, открывающимися на море, – видеопластический мираж, конечно. Я подумал, что этот вид будет вызывать у меня грусть, тем большую, что ее невозможно будет развеять, но, может быть, это так и нужно.

От больничных палат мое жилье отделял сводчатый коридор, посередине которого в майоликовом горшке, вделанном в паркет, стояла тяжелая темная араукария. Ее игольчатые лапы простирались во все стороны, будто она стремилась коснуться проходящих мимо и так напомнить о своем существовании. Двойные двери – вход в малый зал. В нем было много стенных шкафов, радиационных стерилизаторов, вытяжных колпаков; в боковых нишах, закрытых стеклянными дверцами молочного цвета, – химические микроанализаторы, посуда, реторты, электрические нагреватели. В следующем, большом, зале царила еще более безупречная белизна: сверкающие, как ртуть, аппараты, кресла из эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом окна смотрели на широкое поле, покрытое переливающейся тяжелыми волнами зреющей пшеницы.

В другом конце зала покатый пол упирался в матовую стеклянную стену; я не пошел туда, догадываясь, что именно за ней расположена операционная. Сквозь стеклянные молочно-белые плиты проглядывали еле заметные очертания различной аппаратуры и похожего на однопролетный мост хирургического стола.

Подходя к следующим дверям, я услышал за ними легкие, частые – несомненно, женские – шаги и остановился как вкопанный. «Там Анна!» – мелькнула безумная мысль. Я сейчас же прогнал ее и вошел в комнату. У большого окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд белоснежных кроватей, отделенных друг от друга до самого потолка матовыми голубыми перегородками. Женщина, очень молодая, такого же роста, как Анна; ее темные волосы ниспадали кудрями. То, что она не обернулась на звук моих шагов, вновь усилило надежду; снова отказаться от нее у меня не было сил.

– Анна... – одними губами прошептал я. Она никак не могла расслышать моего шепота и все же обернулась в мою сторону. Это была не Анна, а другая, незнакомая девушка, более красивая. И однако, подходя к ней, я все еще искал в этом незнакомом лице черты Анны, той, другой, словно бы стремился своей мечтой преобразить реальность.