В прихожей кто-то бубнил, что волам только дай волю… нельзя волов распускать… ты же понимаешь! Сообразить, как зашнуровываются ботинки было нелегко. Последний раз я так напрягался, сдавая экзамен по тригонометрии. Я похлопал себя по карманам. Интересно, что именно я забыл?
Уже открыв дверь, я решил, что неплохо украсть немного сигарет. По комнатам бродили голые, полуголые и совсем не голые люди. На кухне я поискал в холодильнике пиво. Эпоха чудес закончилась еще до моего рождения. Я налил себе немного водки. Сигареты обнаружились только в комнате. Пачка была смята так, будто ночь напролет танцевала ламбаду с Чикатило.
Через экран телевизора ползли серые полосы. Эдик сидел, с ногами забравшись в кресло. Курил и покусывал губы. На его лице краснела Светина пятерня.
– Уже уходишь?
– Да. Пойду.
– Может, выпьешь? А то все расползлись.
– Да я только что. Счастливо, Эдик!
Я обернулся.
– Володю не видел? Хочу попрощаться.
– Там где-то.
Проходя мимо ванной, я услышал шум воды. Они не заметили, как я открыл дверь. Света сидела на корточках. Шут полотенцем смывал с ее лица и груди кровь. Он все еще был пьян и слегка покачивался.
– Ну что ты, Светик?.. Ну что ты?.. Не плачь… Ты же знаешь… Не надо…
– Не буду… Сейчас… Я не буду плакать…
– Ты – моя душечка, пончик-ватрушечка… Да, Светка?
Света поднимала на него заплаканные глаза.
– Да.
– Пончик-ватрушечка, да?
– Да… Пончик… Ватрушечка… Спасибо тебе…
Он кренился и целовал ее в макушку.
– Светка… Ты же знаешь…
– Я уже не плачу… А ты – моя ватрушечка…
Я аккуратно закрыл дверь и вышел из квартиры. В тот день, ближе к вечеру, начался первый за все лето дождь.
История третья, о голосе голода и голове голого
– Куда бы нам пойти, а? Что здесь поблизости, а?
– До хрена чего! Здесь все поблизости! Хочешь, в «Метро» пойдем?
– Нет, в клуб не хочу. Пойдемте куда-нибудь выпьем.
– Просто выпьем? А потанцевать?
– Пойдемте в «Сундук»? Дженнет, вы пойдете в «Сундук»?
Я знал это заведение. «Сундук» из тех баров, где у хозяев не хватило денег на живую музыку и они развлекают посетителей другими средствами. Например, бармен с расстояния в полметра вдруг начинал общаться с вами через мегафон. Или в туалете вместо туалетной бумаги вы обнаруживаете мятую газетку («Для старообрядцев») и рулон наждака («Для любителей острых ощущений»). Над унитазом висит «Список лиц, которым разрешается не поднимать стульчак». Под номером восемь значится Венера Милосская.
Сологуб уверял, что нам понравится.
– А далеко это?
– Да нет! Минут за пятнадцать пешком дойдем!
– Да, Жанночка… понравится… пойдемте… пешком.
Феликс клонился к австралийке, будто собирался поцеловать ей ручку. Напиваясь, он всегда переходил на такие гусарские ужимки.
– Меня зовут не Жанна. Дженнет. Это другое имя.
Эта осень целиком состояла из выборов. Власть должна была смениться снизу доверху. На Дворцовой каждую неделю давали концерт… в поддержку кого-нибудь. Все торопились заработать. Сологуб рассказывал, что кто-то из кандидатов прислал ему $500, чтобы тот НЕ писал о нем. «Представь, сколько мне платят, когда я все-таки сажусь за компьютер!» Я сказал, что пусть кандидатик даст мне сотку и я поклянусь никогда в жизни не упоминать его имени.
Мне денег никто, разумеется, не предлагал. Газета, для которой я писал, была крошечной. Я подозревал, что сразу после выборов она закроется. Чтобы выбить мне аккредитацию в Смольный, редактор потел и тужился две недели. Теперь я отрабатывал крошечную зарплату. Болтался между пресс-центром и смольнинским буфетом, пил кофе и выкуривал в день полторы пачки сигарет. Какой из меня политический журналист? Все сенсационные подробности своих репортажей я черпал из разговоров с Сологубом.