Люся попросила назвать имена насильников и университет. Он был в соседнем городе.

— Что с тобой было потом, Лен?

— Я пришла в себя, и мне стало все противно. Та стройка, свой дом, свой город. Я просто села в машину к дальнобойщикам и поехала куда глаза глядят.

Инстинкты всегда гнали русалок как можно дальше от места их смерти. Так у них повышались шансы быть пойманными не сразу.

Некоторые из них годами бродили среди людей. Со временем первоначальная жадность притуплялась, и они учились не убивать своих жертв.

Таких, опытных, найти было сложнее всего.

Существовало три способа опознать русалку, и Люся знала: на практике ни один из них не работал.

Лена продолжала свой рассказ — о дальнобойщиках, и о Вите, который приютил у себя бродяжку, и о том, как ей было с ним хорошо, а ему с ней — с каждым днем все хуже.

Люся слушала и слушала, и ей было так жаль эту бедную девочку, так хотелось ее обнять, утешить, что она очнулась только тогда, когда протянула руки сквозь прутья и ощутила ледяное прикосновение.

Замерев, Люся вгляделась в тонкое, изящное лицо, спрашивая себя: понимает ли русалка, что делает, или действительно все еще думает, что жива, и искренне не догадывается, отчего ее сожителя увезли на скорой?

— Дело в том, — Люся отодвинулась, не спуская глаз со своей собеседницы, — что ты действительно умерла на той стройке, Лен. Но твоя обида была так велика, что не отпустила тебя дальше. Ты стала русалкой, и на рассвете тебя казнят.

Лена захлопала мокрыми ресницами, хорошенькая мордашка выглядела совершенно несчастной.

Возможно, Люся напрасно омрачила последние часы ее посмертия, но ведь она затеяла это интервью, обманула Михайлова не только ради повышения охватов.

О психологии нежити ученые спорили до сих пор, и было по-настоящему интересно узнать чуть больше.

— Русалок казнят всегда, — продолжала Люся спокойно, — как и трясовиц, хоть те и выглядят невинными детьми. Навей же обычно просто ставят на контроль. Жизнь ужасно несправедлива. Ты ведь не сделала ничего плохого. Ты ведь жертва, да, Лен?

И тогда сквозь нежные черты проступило нечто хищное, потустороннее, смертоносное. Оскал исказил бледные губы, а в глазах замельтешили болотные огоньки.

Голова Люси дернулась, когда некая смрадная невидимая волна окутала ее, навалились слабость и усталость.

— Тебе полегчало? — спросила она и встала. И хотя ее чуть пошатывало, пока она шла по коридору за Михайловым, Люся ликовала.

Это будет потрясающий материал.

— Напомни Лихову, чтобы он спустил разрешение на визит, — напомнил Михайлов.

— Конечно, — с легким сердцем ответила Люся и помахала ему на прощание.

«Новый глава отдела видовых нарушений в юности имел проблемы с законом», — писали ее журналисты. Они вытащили и видео с трясущимся студентом Ветровым, и то, что он отсидел всего полтора года из пяти, и интервью со сбитой женщиной, которая годами училась ходить заново. Костик даже упомянул бабушку Ветрова, мать папы-губернатора, брошенную всеми. Папа-губернатор бежал, поджав хвост, в Москву, где затерялся в многочисленной толпе околоправительственных прихлебал. Внук отправился в места не столь отдаленные, а старушка осталась одна, в городе, где ее фамилия стала ругательной и где все друзья и знакомые смотрели с презрением.

«Бедная женщина, — писал Костик, — вот уже пятнадцать лет не выходит из дома. Навестили ли ее родственники хоть раз за все эти годы?»

Вздрогнув, Люся перечитала еще раз про пятнадцать лет и позвонила своей соседке по лестничной клетке, Нине Петровне. Той самой, с которой они уже много лет жили, не закрывая между собой дверей. Той самой, которая пересказывала ей сериалы и поила соком из сельдерея.