Я открываю дверь палаты, где была сестренка, и тут же оседаю на пол. Кровать пуста, даже постельное белье убрано.

— Эй, деточка, — кто-то трясет меня за плечо, но я только мотаю головой.

— Де-девока, — пытаюсь сказать сквозь истерику.

Боже, ну не надо так со мной! Я же не выдержу.

— Эй, тихо, — все тот же женский голос.

Я не вижу лица, но перед взглядом мелькает бейджик с надписью «медицинская сестра».

— Девочка в порядке, поэтому ее и перевели в детское отделение. Немного там полежит под присмотром, а потом поедете домой.

Дом… А есть ли он теперь у нас? Пустая квартира, где нет запаха маминой еды и отцовского смеха, вряд ли может считаться домом. Я не представляю, как вернусь туда, где все напоминает о том, как мы были вместе счастливы.

— Господи, вот ты где! — слышу за спиной взволнованный голос Вики. — Мы тут с Максиком кое-что купили для Ирки. Зубная щетка, паста, мыло, пижама. Что нашли в ближайшем магазине.

Я поднимаюсь, вытирая слезы, и повторяю себе снова: "С Иришей все хорошо".

— Спасибо, — забираю протянутый пакет. — Вы с Максом поезжайте, я позвоню.

— Может, и ты с нами? — предлагает Вика. — Или мы останемся с тобой?

— Я попробую договориться… — только начинаю, как меня перебивает медсестра:

— Только дети до пяти лет могут ночевать с родителями. Увы.

— А если мы договоримся? — появляется из-за Викиной спины Макс.

Его договоримся означает одно — деньги.

Медсестра, которой мы годимся явно в дети, если не во внуки, качает головой и говорит:

— Нет просите, с этим строго.

И я всю ночь схожу с ума в приемном. О маме ни слова — врач, который оперировал, появится только утром. В детское отделение из приемного отказываются звонить, как я ни умоляю.

— Если уже в соседнем корпусе, то все хорошо, — стандартный ответ.

А я даже не представляю, как там Иришке страшно и одиноко. И я в этой неизвестности просто тону.

Под утро уже путаю реальность с галлюцинациями. Или это не они, а я просто дремала? Все происходящее вокруг смазывается, перестает восприниматься. Слава богу, что меня никто не трогает. Я сижу в углу, прислонившись головой к кофейному аппарату, и считаю минуты.

Наконец часы показывают восемь, и на стойке регистрации что-то отмечает мужчина, слова которого я слышу:

— Как моя больная? Та, которая после ДТП?

Поднимаюсь и почти бегу к нему, пока он не ушел в ординаторскую.

— Извините, — хватаю его за руку, — как моя мама? Вы же ее оперировали?

Может, это было не единственное ДТП, но больше в неизвестности я не могу.

— Лазарева? — смотрит на меня врач.

— Да, — киваю я.

— Все после обхода. Спросите в регистратуре через час.

Почему они все такие бездушные? Так и хочется закричать, чтобы хоть кто-то услышал меня. Надо было принять помощь Макса — может, с деньгами все бы стали сговорчивее.

Выхожу на улицу, оглядываясь. Вчерашних журналистов нет. Иду к той же скамейке, скрытой от глаз, и достаю из сумочки телефон. Разряжен. Даже не попросить Вику приехать. А ведь больше и звонить некому. У папы родни никакой не осталось. У мамы, кажется, брат в Израиле, и они давно не общались.

Я одна… И все надо делать мне.

— Похороны… — выдыхаю устало, со стоном.

— Соболезную, — слышу сбоку и открываю глаза.

Рядом стоит мужчина и протягивает мне дымящийся стаканчик. Второй держит в другой руке и делает глоток из него.

— Извините, мы знакомы? — спрашиваю, нахмурившись.

— Нет. Но я вижу, что вам плохо.

И такая улыбка, что хочется улыбнуться в ответ. Но на дне зрачков плещется тоже какая-то затаенная боль. Совсем свежая, еще сочащаяся кровью.