Я всё ещё была наивной, всё ещё верила, что все люди такие же, как и я – открытые, честные, готовые в любую минуту прийти на помощь; мне казалось, что здесь, в СмолГУ, у меня будет ещё больше друзей – причём настоящих, а не картонных. Я была приветлива со всеми, кто ко мне обращался, и некоторые этим бессовестно пользовались: я делала домашку за парочку своих одногруппниц, просила старосту не отмечать их, когда они прогуливали, была носильщиком во время походов по магазинам... Какой талант надо иметь, чтоб так грамотно промывать людям мозги: я ведь даже не догадывалась, что меня на самом деле используют! Это позже выяснилось, что я была их «подругой» лишь для того, чтобы за мой счёт получать оценки и выгоднее смотреться на моём фоне, хотя лично я себя серой мышью не считала – но на вкус и цвет фломастеры разные.

Зато теперь я ещё раз граблями по голове не получу, ибо на ней каска.

– Господи, Паша, ну что ты себе думаешь?! – Вздрагиваю от маминого голоса, в котором сквозит осуждение. – Я ведь вся извелась! Мы же на автобус опоздаем!

– Не паникуй, женщина, всё под контролем, – папа с улыбкой подхватывает обе мои сумки, на что мама недовольно хмурится. – Сейчас быстренько доставим Мишаню до остановки – и быстренько соберёмся к Макаровым на новоселье: они вчера переехали.

О-о, моё имя – это вообще отдельная история, которая начинается с банального: папа всем сердцем желал иметь сына. Когда мама ещё только забеременела мной, он почему-то твёрдо решил, что это будет мальчик, которому родитель и имя выбрал соответствующее – Михаил. Мама сначала хотела сделать УЗИ, чтобы знать наверняка, а после решила, что так даже веселее – оставаться в неведении. Зато после моего рождения она несколько дней не могла без смеха смотреть на выражение лица папы всякий раз, как он приходил к ней в палату. Правда, она рассказывала, что он некоторое время жутко на меня обижался и называл предательницей, потому что в итоге родилась девочка. Но упрямства ему не занимать, и, пока мама звала меня Манюней, папа продолжал называть Мишаней – оправдывая это тем, что всё равно созвучно. Я, когда подросла, сначала возмущалась, а потом привыкла настолько, что даже в университете при первой встрече с одногруппниками представлялась именно мужской версией своего имени.

– Эй, ещё не успели меня за дверь выставить, а уже собрались куда-то, – притворно ворчу, но на самом деле едва сдерживаю усмешку.

С Макаровыми у нас особые отношения.

– Ага, как же, – тут же вскидывается мама. – Слышали мы, что твой собутыльник поближе перебрался... Имей в виду, Павел Аркадьевич: не дай Бог узнаю, что ты там прописался – мы с Манюней вычеркнем тебя из своего фан-клуба!

Это родительница от меня нахваталась таких современных словечек – с тех пор, как я подсела на корейские поп-группы, мама начала использовать в своей повседневной жизни приличное количество моих специфичных высказываний. Иногда это придавало её речи бо́льший эффект – если она правильно их подставляла – но чаще всего они просто заставляли папу смеяться до колик в животе.

– Надь, ну что ты, в самом деле... – обиженно насупился отец. – Какого-то алкоголика из меня сделала...

– Думаешь, я не помню...

Дальше не слушаю, потому что история о том, как папа напился, перепутал этажи и случайно завалился к нашей соседке Татьяне Васильевне, стала притчей во языцех. В тот день у неё было какое-то торжество, куча народа, и потому отца вернули нам в целости и сохранности двое мужчин приятной наружности, которым мать в благодарность умудрилась всучить банку маринованных грибов. С тех пор стоило отцу только заикнуться про спиртное, как родительница тут же припоминала ему тот косяк четырёхлетней давности. И всё бы ничего, вот только соседка эта не замужняя, и на нашего папочку глаз положила – и даже наличие жены и дочери её не смущает. Мама всегда её имя игнорирует, не стесняясь в глаза называть вертихвосткой; иногда их молчаливая «война» доходит до абсурда, но папа всякий раз виновато краснеет, когда они пересекаются на улице: понимает, что есть, за что извиняться.