– Скоро сядет роса, ее тоже можно выдать за звезды, – она старалась, чтобы голос звучал насмешливо, но всё портила странная хрипотца. – Нам не пора в клуб?

– Рано. Пойдем, покажу тебе свой любимый вид на город.

Медович, бесцеремонно взяв ее за руку, помог подняться на холм и расстелил покрывало под высоким кедром. Тьяна села. Мару устроился рядом. От него шло, действуя как магнит, притягательное тепло. Тьяна повела плечами, но не отстранилась. Застыла. Посмотрела на город.

Силуэты колоколен, башен и куполов казались чуть расплывчатыми, иномирными, словно фантомы. Горящие окна небоскребов, выглядывая из-за скал, мерцали и плыли перед глазами – и парковые светлячки тоже мерцали и плыли. Неживое смешивалось с живым, сверкая во тьме, и Тьяна вдруг подумала, что у всего, абсолютно у всего есть душа. Вон дома – и у них есть. Вот дерево – и у него тоже есть. И у покрывала, сотканного мастерицей из пряжи. И у пряжи, созданной из шерсти. И у шерсти, взятой у овцы. И у той овцы… Она провела ладонью по ткани, такой мягко-шершавой, и ее рука мимолетно наткнулась на пальцы Мару. Тьяна повернулась к нему.

Пока она смотрела на огни и размышляла, Медович успел растянуться на покрывале и смежить веки. Его лицо было расслабленным, почти нежным, а дыхание глубоким и мирным. Тени от длинных ресниц, словно потеки туши, застыли на щеках. В кудрях вспыхнул светлячок – и улетел.

– Ты не мог поспать дома? – мягко усмехнулась Тьяна, разглядывая Мару.

– Дом моей матери – для долгих ужинов и долгих снов, а мне надо всего полчаса, – пробормотал Медович. – Последи за временем, Островски.

Тьяна молча кивнула. Она чувствовала себя всё страннее и не могла понять: нравится ей это или нет. Плыли-пылали огни. Покачивались, словно мачты, далекие шпили. Согревающе пахло хвоей. У Тьяны чуть кружилась голова, а тело превратилось в воздушную ярмарочную вату. Медович что-то сделал с ней. Опоил, но без вина. Охмелил городом. Одурманил.

Тьяна сама не заметила, как достала флакон. Парфюмерное облачко вырвалось из стеклянного цветка и медленно осело на них с Мару. Аромат дурмана разлился в воздухе.

«Что я делаю?» – флакон выскользнул из пальцев и упал на дно сумочки. Тьяна мотнула головой, словно в попытке отогнать недоброе видение. От ее поступка тянуло холодом, тьмой, ночной канавой, куда падают в подпитии и больше не выбираются. Неужели она, действительно, решила влюбить в себя Медовича – и убить его? Или влюбить – и не убивать? Даже под дулом револьвера Тьяна не ответила бы на эти вопросы. Она редко действовала по наитию и старалась думать наперед, но сегодня был необычный день. Впрочем, каждый день теперь, после укола иглы с «Любомором», был необычным. Все обыденное, нормальное и предсказуемое ушло из Тьяниной жизни.

Мару не проснулся, когда она распылила духи – лишь глубже вдохнул, двинул туда-сюда глазными яблоками и протянул сквозь сомкнутые губы: «М-м». Возможно, он узнал аромат. В конце концов, дурманным парфюмом пользовалась его мать. Интересно, слышала ли она легенду искусниц? Верила ли в нее? Тьяна – нет. Что не помешало ей применить духи, когда она на секунду, всего на секунду допустила мысль, что Медович может стать ее спасением.

Она уже думала в подобном ключе – только о Еникае. Увы, он оказался слишком мил, добр и простодушен, так что Тьяна отбросила темные мысли: видят лики, «Любомор» еще не прикончил ее совесть. С Мару все было не так однозначно, хотя убивать его Тьяна, разумеется, не желала. Просто он не был милым. Добрым, вероятно, тоже. И уж точно не отличался простодушием. А еще Медович слегка раздражал Тьяну. При виде его она чувствовала, как внутри что-то ворочается с боку на бок и никак не может улечься. Ей было неспокойно с Мару, но не убивать же его за это?