Когда Калашников шел обратно к своему месту, наши взгляды встретились и он едва заметно подмигнул мне. Я опустила глаза и почувствовала, что краснею. Обжигающий жар прилил к щекам, но это было приятное ощущение.

Надо же! Ярослав запомнил мои слова про Есенина...

После звонка ко мне подошла Леся Самойлова и что-то долго втирала про анализ «Темных аллей». Одноклассница так же, как и я, собиралась сдавать ЕГЭ по литературе.

Из-за нее я задержалась и вышла из кабинета одной из последних. Внутри все зудело от нестерпимого желания поговорить с Калашниковым, но он, как правило, очень быстро уходил из школы. Так что, наверное, опоздала.

Подгоняемая призрачной надеждой, я спешно спустилась на первый этаж, вытащила из гардероба пальто и, на ходу просовывая руки в рукава, выбежала на школьное крыльцо.

Уличный пейзаж был раскрашен золотом. Нарядный ковер из багряных, рыжих и желтых листьев устилал землю, резко контрастируя с ясным ярко-голубым небом. Лучи теплого, но уже не жаркого солнца весело скакали по жухлой траве, а опьяненные хорошей погодой школьники разгуливали по двору в куртках нараспашку.

Я огляделась по сторонам и заметила плечистую фигуру Калашникова метрах в пятидесяти от меня. Прибавив шагу, я ускорилась, чтобы нагнать его.

– Есенин, значит? – с улыбкой бросила я, приближаясь.

– Ага, тебе понравилось? – Ярослав обернулся и притормозил, чтобы поравняться со мной.

– Не то слово! Ты определенно прочувствовал настроение стихотворения!

– Когда я читал его, думал о тебе, Малыгина, – глубоко вдыхая осенний воздух, признался Калашников.

Я слегка растерялась.

Может, он не понял, что стихотворение о любви? Но это вряд ли… А если понял, то почему говорит, что думал обо мне?..

От этих мыслей пульс участился, а щеки снова опалило жаром. Я по привычке засунула в рот кончик волос и принялась его жевать.

– Я смотрю, вы с Пашей Корчагиным подружились? – я решила сменить смущающую меня тему на другую, более безопасную.

– Да, он неплохой малый, – кивнул Ярослав. – А у тебя кто лучшая подруга? Наташка?

– Я бы не сказала, – задумчиво отозвалась я. – Хотя… Наверное, да. Ведь ближе нее у меня подружек нет. Поэтому, стало быть, лучшая. А у тебя есть лучший друг?

– Да, Севкой зовут.

– Он тоже из детдома?

– Ну а откуда же еще? – усмехнулся Калашников.

Да, действительно. Вопрос глупый.

– Ярослав, я давно хотела спросить, – неуверенно начала я, – почему ты оказался в детском доме? Родители умерли?

– Отца у меня никогда не было. Ну, по крайней мере, я ничего про него не знаю. А мать была наркоманкой и, родив меня, сразу написала отказ. Но ее уже давно в живых нет. Так что да, можно сказать, родители умерли, – пугающе спокойно ответил он.

От услышанного я похолодела. Ни в чем неповинный младенец, едва успев прийти в этот мир, сразу стал невообразимо одиноким. Как это все-таки ужасно!

– А других родственников у тебя нет?

– Нет или есть, какая разница? – Калашников покачал головой. – Все равно я никому не нужен, иначе бы давно забрали меня из приюта.

– Ясно, – тихо произнесла я. – Мне очень жаль,

– Не надо жалеть, Алис. Я другой жизни не знаю, так что сравнивать мне не с чем. Жив, здоров, стихи Есенина неплохо читаю. И даже вон, такая классная девчонка, как ты, на меня запала. Уже недурно, согласись? – хитро играя бровями, заявил Калашников.

Ну вот опять эти намеки! Да не запала я на него! Не запала!

– Да, ты прав. Жалость – это чувство, которого ты, определенно, недостоин, – едко ответила я. – Ты наглый и излишне самоуверенный нахал с раздутым самомнением. И для справки: я на тебя не запала! У меня вообще-то парень есть!