Я передвинулась к голове незнакомца и промокнула его лицо влажным махровым полотенцем. Мужчина находился без сознания, но мне казалось, что ему нестерпимо больно. Губы запеклись от жара, между бровями прорезалась морщинка. Я ощущала его боль, словно свою, и это было очень странно. Возможно, так матери ощущают боль своих детей.

— Всё готово, — сказал Дима, складывая в лоток иглу и пинцет. — Сейчас переложим его на диван, и я поставлю капельницу. Потом мне надо будет уйти, а тебе придётся с ним посидеть.

— Я посижу.

Он кивнул, стаскивая с лица медицинскую маску:

— А я зайду вечером. Надеюсь, к тому времени он очнётся.

— Спасибо тебе большое, — я не знала, как выразить свою благодарность. — Ты его спас.

— Это ты его спасла, — возразил Дима, собирая сумку.

— В любом случае спасибо. И… не говори никому про него, ладно? Он не хотел огласки.

— Не скажу, — заверил Дима и подмигнул: — Это будет наша тайна.

Когда он ушёл, я прибралась в комнате и подтащила кресло к дивану. Забралась в него с ногами и наконец-то расслабилась. Какое беспокойное утро! Наблюдая за тем, как медленно капает лекарство в капельнице, я позвонила в больницу. Узнала о состоянии бабушки (никаких изменений, к сожалению) и предупредила, что сегодня не приду. Потом набрала Марка. Сказала, что люблю его больше всех на свете. Он рассмеялся своим глубоким бархатным голосом и ответил, что хотел бы услышать это признание ещё раз, — дома, вечером, в постели.

На душе потеплело. Как же мне повезло с мужем!

Незнакомец всё ещё не приходил в сознание, но его дыхание выровнялось, а температура понизилась. Градусником я не пользовалась, потому что он и правда мог быть сломан, — ну не бывает у людей сорок два градуса! — но ладони своей доверяла. Для надёжности приложилась ко лбу губами и замерла, пытаясь разобраться в противоречивых чувствах. К своему стыду, я чувствовала только одно желание — поцеловать что-нибудь ещё. Его щёку или губы. Об остальном я старалась не думать, полный бред…

Я зашла в интернет и поискала информацию о скитах и староверах в нашей местности. Дима не соврал, такие тут водились. Никто точно не знал, где они находятся, но, по рассказам стариков, километрах в тридцати от Мухобора располагалась деревня староверов. Якобы люди бежали в леса после раскола русской православной церкви ещё в семнадцатом веке. С тех пор они там и жили уединённой общиной — без связи с внешним миром, по своим строгим правилам, очень закрыто. Женились только на своих, рожали в лесу, умирали в лесу. Я поёжилась. Наверное, выродились подчистую за триста лет кровосмешения.

А вот монахи-отшельники могли быть и современными. На Севере монастырей много, некоторые братья предпочитали жить обособленно. Кое-кто давал обеты — например, обет молчания…

Отвлёкшись от чтения, я увидела зелёные глаза, которые внимательно меня рассматривали из-под светлых пушистых ресниц.

— Привет, — вырвалось у меня. — Как ты себя чувствуешь?

Он ничего не ответил. И даже хуже — я не прочитала в его гипнотических глазах ни единой мысли. Необычное ощущение, как будто разговариваешь с глухим. Может, он знал только церковнославянский? Божий праведник мой прекрасный, свете тихий моей души, как говорила великая русская поэтесса.

Я подошла к нему и уже привычно коснулась горячей щеки костяшками пальцев. Он резко отдёрнул голову, словно моё прикосновение было ему противно.

Обидно!

Я сдержанно сказала:

— Мы с Димой Истоминым… Это мой друг, он ветеринар… Короче, мы вытащили пулю из твоего живота. Вроде там ничего не задето, жить будешь. А дырка в плече чистая, затягивается потихоньку.