Он это понимает. Он это прекрасно понимает, потому что разом мрачнеет. Из-за его мрачности даже окружающая обстановка теплой гостиной с настоящим пламенем камина и едва уловимым потрескиванием поленьев выцветает, впуская холод и безразличие.

С таким же безразличием я смотрю на того, о ком мечтала последние несколько месяцев. С безразличием, с выжиданием. Что он станет делать? Уйдет? Или останется, и тогда уйду я?

Я перевожу взгляд на остальных: будь у меня силы, и не будь во мне вернувшейся заморозки, в нем читался бы вызов. Вызов женщины, которой больше нечего терять. Но сейчас там лишь ожидание. Как в телефонном звонке на номер техподдержки — режим ожидания. Доминик хмурится, Хантер удивленно приподнял бровь, Чарли приоткрыла рот, очевидно, от моей наглости, а Алиша закусила губу и почему-то смотрит на Рамона. Наверное, для них это и есть вызов, а я жду ответа. Жду, закончится ли на этом гостеприимство друзей, и для кого.

Для Рамона или для меня?

Тишину нарушает Чарли, она вообще не умеет молчать:

— Венера, он же твой истинный!

— И что? Кто-то там сверху решил, что мы физиологически совместимы, и я теперь привязана к нему на всю жизнь? Я думала, ты поймешь меня лучше всех, ты родилась человеком.

— Я да, — поджимает губы подруга, — но ты-то родилась волчицей.

— Я изначально была с дефектом.

— Или тебе нравилась эта мысль, — вот это уже не Чарли говорит, а Рамон.

— Что? — переспрашиваю я.

— Тебе нравилось думать, что ты с дефектом.

— Ты мне сейчас решил сеанс психоанализа устроить?

— Нет, — качает он головой, — просто снова убедился в том, что мы действительно истинная пара. Насколько ты знаешь, я тоже родился с дефектом.

Он смеется? Издевается надо мной?

— Ты родился божественным.

— А толку от этой божественности? Счастья мне это не прибавило. Ровно до встречи с тобой.

Его слова цепляют, корябают сердце стальными когтями. Рамон мог покорить меня такими словами там, в нашу первую встречу. Я еще могла бы им поверить, когда он заслонил меня от пуль на острове. Но не сейчас.

— Меня это должно волновать?

— Я тебе говорил, — Доминик не понижает голоса, да и ни к чему это в обществе вервольфов. — Когда они начинают общаться, никого другого не существует.

Я оглядываюсь на друзей:

— Прошу меня простить. Я не хотела ставить ультиматумов.

— Но поставила, — подмигивает Хантер.

— Поставила, — соглашаюсь я. — Потому что мне слишком больно находиться с ним в одной комнате.

Раньше, чтобы признаться в своих чувствах, мне требовалось усилие, но сейчас я будто под анестезией. Я говорю «больно», но мне, наверное, не больно. Эта рана просто саднит, как порез.

Чтобы всем не сделать еще более неловко, я подвожу итог:

— Поэтому я ухожу.

— Уйду я, — поднимается Рамон. — Не из гостиной, а вообще. Я не стану злоупотреблять гостеприимством и уеду отсюда завтра.

Я этого хочу? Хочу! Тогда почему не наступает облегчение?

— Ты не обязан этого делать, Перес, — говорит Доминик.

— Знаю, но и ты в курсе, что мое дело не терпит отлагательств.

— В курсе.

— Я уйду сейчас, — повторяет Рамон, поймав мой взгляд, — но при условии, что мы поговорим наедине.

Кто бы сомневался, что у него найдется куча отмазок? Условий.

— Нет, — качаю головой, — мы друг другу все сказали.

— Не все, — отрезает он. — Даже далеко не все.

— То есть, ты не уберешься, если я не дам тебе пять минут?

— Вроде того, — он нагло складывает руки на груди. — Экрот обещал на ужин свиные ребрышки. Более того, я не уеду, пока мы не поговорим.

Это настоящая засада, потому что перетерпеть вечер и утро у себя в комнате я могу, а вот прятаться от Рамона постоянно — не лучшее времяпровождение.