На вопрос «А что же ты пишешь?» неизменно следует один ответ: «Плохую фантастику». С просьбой дать почитать меня сразу отправляют в далекий пеший поход, а если я неприлично близко подхожу к столу, когда она двумя пальцами набирает свои тексты – то монитор чаще всего падает. Стася ведь кидается спасать его от меня, закрывает экран грудью, безумно верещит что-то про личное пространство. Удивляюсь, как еще не разбила.

Потом начинается: ты меня с мысли сбил, дурак! Не смей меня трогать! Терпеть не могу!

И опять к клавиатуре. Помучается, помечется с час, потом поймет, что несолидно играть в шарики, прикрываясь поиском вдохновения. Приходит мириться, блинчики какие-нибудь печет.

Вроде и ничего, да?

Когда я возмущаюсь, Чижова мрачно отвечает: ну и что, я тоже в твою работу не вникаю. Да пожалуйста, заявляю я, приходи, копайся в бумагах, в телефоне, что мне скрывать ужасного! Тим, ну, я же не копаюсь, отвечает она.

И все. Непробиваемо. «Мама сказала – деньги в бидо-оне».

Деньги у нее, кстати, водятся.

В состоянии «пишется» она не замечает ничего. Уползает к себе в кабинет, отныне для нее на ближайшие сутки-двое все умерли. Уговаривать спать бесполезно, стоит иногда подсовывать что-нибудь съедобное, раз в день намекать про душ. Если она не гонит меня взашей сразу же, то последующее общение происходит по типичной схеме:

Стасечка.

Угу.

Сегодня выходной вообще-то.

Мммм.

Не хочешь сходить куда-нибудь?

Хммм.

Мы с тобой сто лет уже не выбирались.

Ага.

Может, хочешь на море слетать? Я отпуск возьму. С одной стороны, становится значительно проще и безопаснее говорить вообще о чем угодно, даже нелюбимых авторов обсуждает вполне спокойно («И „Ярмарка тщеславия“ исключительно хороша.» – «Угу» – «Правда, он гений?» – «Мммм»). С другой – для такой жизни можно было завести хомяка, в конце концов. Тоскливо.

После запойного нажимания кнопок она спит буквально пару часов, потом на нее находит раскаяние и режим электровеника. Что-то гладит, что-то стирает, балкон разобрала, там даже курить теперь возможно, переклеила обои в коридоре. Выползает из безразмерных футболок в платья, сооружает прически и красит ресницы.

Господи, – говорю я, – неужели ты внял моим молитвам и выделили мне настоящую женщину вместо той бездушной трески? Спасибо, господи!

Получаю подзатыльник и искренне радуюсь.

Первое, в общем, тем и плохо: она пишет. Там еще много чего, но это, хотя бы, можно объяснить.

Со вторым сложнее.

Казалось бы, если человек взаправду сочиняет что-то фантастическое, то он должен быть если не ярым скептиком, то хотя бы реалистом. Вроде как сложно при этом страдать суеверностью и прочими глупостями.

Не сложно.

И зачем это? – спросил я, впервые наступив на кухне в блюдце с молоком. Стася отмахнулась. На тот момент мы жили вместе уже больше месяца.

Нет, ну зачем? – не успокаивался я ближайшие четверть часа.

Ты не поймешь.

Чижова!

Хорошо. Хорошо, пообещай, что никуда его не переставишь.

Йогуртами клянусь.

Это для Мураша.

Сомнения закрадывались уже давно, причем разные.

Пожалуйста, скажи, что это твой любовник. – Попросил я.

Это домовой.

Я выругался.

Наверное, надо было начать всерьез что-то подозревать раньше. Например, когда она, только переехав, исписала все дверные косяки значками «на случай чего» (дизайнерские двери. были).

Что за деревенские глупости? Стась, что происходит?

Сам ты глупости.

Ладно, допустим, у меня тут действительно живет домовой. Почему я его раньше никогда не видел?

Потому что ты вообще невнимательный, Тимофей. Я вот покрасилась на днях, так даже не заметил.