На кухне тикали часы и жужжала муха, летающая от одной стенки к другой, – и там не было ничего похожего на испорченную груду мяса. На умывальнике стояла сушилка с чистой посудой, а мусорное ведро было плотно закрыто. В вазочке на подоконнике гнили фрукты, но Моник быстро отбросила вспыхнувшую в первый момент надежду, что именно они были источником странной сладковатой вони. От фруктов шел лишь легкий запах, причем для того, чтобы почуять его, нужно было подойти довольно близко. Вонь шла вообще не из кухни! Она шла из задней части дома, оттуда, где располагались спальни.

Желудок Моник судорожно сжался, и внезапно она поняла, что за инстинктивную реакцию сейчас испытывала. Это напоминало крик животных, когда они чуяли скотобойню.

Здесь все дышало смертью.

Разум Лафонд тут же воспротивился этому. Это было абсурдно. Средь бела дня, в провансальском дачном доме, в безмятежной идиллии не могло пахнуть смертью! Как она вообще пахнет? Эту ужасную вонь можно объяснить; должно быть самое простое объяснение, и сейчас она его найдет. Сию минуту. Моник прошла по коридору, открыла стеклянную дверь, которая отделяла спальни от остальных комнат, и вошла в спальню мадам Раймонд. В спальню хозяйки дома, которая лежала там под окном в ночной рубашке, разорванной в клочья. На шее у нее была короткая веревка, из глазниц вываливались вздутые глаза, а изо рта торчал окоченевший черный язык. Подоконник был заляпан чем-то похожим на рвоту. Моник воззрилась на представшую перед ней картину, не веря своим глазам и все еще пытаясь неким абсурдным образом придумать какое-то вразумительное объяснение увиденному.

И тут у нее пронеслось в голове: «Бернадетт!» Она бросилась в соседнюю комнату, чтобы посмотреть, что с четырехлетней дочкой мадам Раймонд. Малышка лежала в своей детской кроватке. С ребенком обошлись так же, как и с матерью, только девочка, вероятно, спала, когда пришел убийца. Она – надо надеяться – не проснулась до того, как ей начали стягивать горло.

– Мне надо подумать, что надо сделать в первую очередь! – громко произнесла Лафонд. Шок все еще стоял барьером между ней и страшной картиной и не давал ей ни закричать, ни упасть в обморок.

Она покинула комнату, прошла неуверенными шагами на кухню и села на стул. Часы, казалось, тикали теперь еще громче, чем до этого, они буквально гремели; и жужжание мухи тоже все усиливалось, все нарастало с каждой секундой. Моник уставилась на гниющие фрукты – это были яблоки и бананы, которые уже почти полностью превратились в кашу, так что стала видна их коричневатая разложившаяся мякоть. Коричневатое разложившееся мясо…

Тиканье часов и жужжание мухи слились вместе в оглушительный рев. Сила звука до боли давила на уши Моник – она стала невыносимой, проникла ей в голову и ревела так, что казалось, голова у нее вот-вот треснет. Женщина удивилась, что оконные стекла до сих пор не лопнули. Удивилась, что стены не покачнулись. Что мир не обрушился, хотя произошло самое ужасное.

Она начала кричать.

Она ни разу не остановилась, чтобы отдохнуть. Рядом с ней на пассажирском сиденье все это время лежала бутылка с минеральной водой, из которой она время от времени пила по глоточку, пока вода не закончилась. Странным образом ей ни разу не захотелось в туалет, и только когда она вышла из машины на Па-д’Уйе, то заметила, что ей срочно нужно облегчиться. Женщина присела за кустиком и отметила при этом, насколько у нее все затекло от долгого сидения; она двигалась, как старуха.

Наконец Лаура подошла к одному из столов для пикника и посмотрела вниз, на тысячи светящихся огоньков в бухте Кассис.