– Судьба жестока! И я, поверьте, желала бы ответить вам взаимностью… – панна Ошуйская пустила слезу. В этот момент ей искренне было жаль себя, поставившую долг выше личного счастья, пусть счастье это и имело вид несколько жутковатый. – Но я другому отдана…

Упырь, погрозивши пану Ошуйскому пальцем, подошел к вору.

– …и буду век ему верна… – горестно завершила панна Ошуйская.

Подхвативши беспамятное тело, упырь хорошенько его встряхнул и закинул на плечо.

– Тогда, – молвил он хриплым голосом. – Я пойду?

– И-идите…

Взгляд панны Ошуйской заметался по комнате.

– Вот, – она подняла лоскуток злосчастной гардины и протянула его отвергнутому возлюбленному, сердце которого – в этом панна Ошуйская не сомневалось – рыдало от боли. – Возьмите…

– Зачем?

– На память… обо мне… о нас… – она всхлипнула и отерла с лица слезинку.

И вновь протянула лоскуток…

Нахмурилась, заметивши белое пятнышко. Принюхалась и, ощутивши знакомый аромат, лишилась чувств. К счастью супруг, пусть все же черствый и полысевший, но такой привычно надежный, успел подхватить безжизненное ее тело…

…Себастьян чувствовал себя… да давно уж он не чувствовал себя настолько глупо. Оставалось надеяться, что в нынешнем обличье опознать в нем воеводу, лицо немалого чина и властью облеченное непросто. Он закинул полубессознательного вора на плечо и, потеснивши пана Ошуйского, который явно желал продолжить занимательную беседу и для того подыскивал аргументы, навроде улетевшей кочерги, покинул комнату. По лестнице парадной Себастьян спускался быстро, да и к оградке проследовал бодрым шагом. И лишь свернувши в темный переулок, стряхнул добычу в снег.

– Я… – паренек живо перевернулся на спину. – Я больше так не буду!

– Как? – Себастьян завернулся в крылья.

– Н-никак не б-буду!

– Никак – это хорошо…

И вот что с ним делать? В Управление сопроводить, как сие полагается? Тогда и дело надобно будет открывать, а значится, приглашать свидетелей, а те молчать не станут… Себастьян представил встречу с паном Ошуйским и, что хуже, с панной Ошуйской, которая явно разумом от страху повредилась, и содрогнулся.

– Я… я в монахи пойду! – Васька размашисто осенил себя крестом. – Буду людям добро учинять!

…а потом и слухи пойдут.

…и главное, пойди попробуй объясни, что действовал Себастьян исключительно общественного блага ради. Нет, не поверят.

И решившись, он поднял Ваську за шиворот. Тот и повис кулем, слабо повизгивая, глаза зажмурил, ручонки скрюченные к груди прижал…

– В монахи, значится? – переспросил Себастьян и, озаренный внезапной идеей, велел. – А расскажи-ка ты мне, друже…

На этом слове вынужденный приятель, который явно не желал продолжать столь чудесно начавшиеся отношения, икнул.

– …что в городе у вас творится…

…когда чудище поволокло Ваську, он, признаться, с жизнью-то распрощался. И только об одном молился, что, коль уж пришел час смертный, то пусть себе смерть этая, ранняя, будет легкою… однако чудище в доме Ваську жрать не стало.

И на улице.

И после вовсе, скинувши с плеча, заговорило человеческим голосом. Этаким смутно знакомым голосом…

– В… в г-городе? – переспросил Васька, силясь понять, что ж ему, ироду, любопытственно будет.

– В городе, в городе, – ответило чудище, Ваську будто бы отпуская.

И самое время дернуть в переулочек темный да со всею урожденною прытью – а Васька бегать умел, как и все хлопцы заречные, но что-то, может даже разум, подсказало, что мысль сия не больно-то успешна.

Догонит.

И тогда точно сожрет.

– А… а третьего дня Марфушка, которая н-на В-выселках, сверзлась с лествицы, – Васька оперся на холодную стену. – И ейные племянницы понаехали. Делять, сталы-ть, наследствие…