– Подожди, не начинай со сладкого, – предупредила мама, – иди умойся, пока мы с бабушкой накроем на стол.

– Мам, не хочу, и руки у меня чистые, – скороговоркой выпалил Вадим, густо намазал вареньем ломоть хлеба, отпил молока прямо из крынки и вприпрыжку побежал к двери. – Пойду погуляю, – бросил он от порога с набитым ртом.

– Далеко не уходи и не смей купаться! Вадим, ты меня слышишь? Смотри, будешь самовольничать, завтра же уедем обратно в Ленинград.

– Хорошо, не буду, – донеслось со двора.

– Лариса, куда ты его отпустила без завтрака? – сказала бабушка, входя из сеней. – Мальчонка худой, как жердь, кожа да кости. И ростом не вышел, не пойму в кого. Петя у тебя богатырь, и сама ты видная, статная. Не кормите вы его, что ли?

– Так ведь не ест ничего. Я с ним совсем измучилась.

– Говорю тебе, – оставь его мне на все лето, осенью не узнаешь. Станет как яблочко наливное на свежем воздухе, да на пирогах с молоком.

– Что ты, мама! Петя не позволит. Я бы с радостью – сама вижу, как он здесь ожил. В городе он из дому не выходит, с ребятами не дружит, в школе у него тоже нелады – обижают его мальчишки, недомерком дразнят. Он мне сам рассказывал.

– Ох, Ларочка, неправильно вы сына воспитываете, все дома держите, трясетесь над ним, а ему надо во дворе с мальчишками мяч гонять, может, когда и побитый придет, все польза будет. А он у вас пришибленный какой-то, застенчивый больно, необщительный, глядит по-дикому, чисто звереныш лесной.

– Мама, ты же знаешь Петю. Он считает, что улица дурно влияет на ребенка. Спорить с ним я не смею. Он и на работе начальник и дома командир. Вот и сейчас, уж сколько я его просила – нет, и все тут, всего десять дней разрешил у вас погостить. Он в мальчике души не чает, но держит в строгости и от себя надолго не хочет отпускать. А дома что: опять за книгами будет сидеть, да за пианино ненавистным. Выдумал Петя пытку для ребенка. В школу пешком ходить не разрешает, на служебной машине его возим. Мальчик стесняется, выйдет из машины, голову свесит, сумка за ним чуть не по земле волочится, идет по школьному двору, по сторонам старается не глядеть. У меня каждый раз сердце разрывается, а сделать ничего не могу.

– Жаль, что у тебя не получилось со вторым ребенком. Лечилась бы вовремя, может, сейчас бы у Вади братик был или сестра. И Петя не мучил бы сына чрезмерным вниманием. Пойду покличу, голодный ведь убежал, – удрученно вздохнула бабушка. – Ах ты, господи, что ж за напасть такая!

– Вадя, сыночка, ты где? – позвала она с крыльца.

– Здесь я, на огороде. Ба, можно я морковки подергаю?

– Ну смотри, недолго, и к реке один не ходи.

Бабушка скрылась в доме, и Вадим сразу побежал к реке. Впервые его переполняло головокружительное чувство свободы. В Свирице все казалось ему волшебным, радостным и близким, словно он провел здесь всю жизнь.

Бабушкин дом стоял у основания длинного полуострова, там где Новоладожский канал впадал в Свирь. Перед домом – канал, а сразу за огородом песчаный берег Свири. Река разливалась здесь широко, течение было спокойным, величавым; на дальнем противоположном берегу ровной полосой темнел лес.

Вадим закатал штанины брюк выше колен и вошел в реку. Дно у берега было совсем мелким, песок под водой лежал тонкими полукружьями, словно отражением речных волн. Вокруг сразу засуетились серебристые лупоглазые мальки. Они вставали вертикально, хвостами вверх, и обследовали его ноги сверху донизу. Рядом, на суше, лежала старая перевернутая дедушкина лодка с обшарпанными боками.

Вадим прошлепал по воде вдоль берега, миновал лодку, покосившийся деревянный забор огорода, ржавый остов затонувшей баржи, прибившиеся к берегу толстые бревна, утерянные при лесосплаве, и вышел к поросшему низкими кустами болоту.