Утро пришло ясным и солнечным. Заснеженные вершины гор на фоне безоблачного голубого неба казались сахарными. День еще не полностью вступил в свои права, и палящий зной не прогнал утреннюю прохладу, поэтому кишлак, спрятавшийся в цветущей долине за высоким горным хребтом, овевало свежим ветерком: здесь о приближении осени напоминали лишь спелые, сладкие плоды на деревьях в тенистых садах.

Гафур закончил молитву и свернул тонкий, порядком истрепавшийся молитвенный коврик: как ни старайся целиком отдаться разговору с Аллахом, все равно шайтан подсовывал под колени острые камешки, превращая намаз в сущую пытку.

Уже несколько дней отряд под командованием полевого командира Абдулкасыма отдыхал в кишлаке и, похоже, не просто отдыхал, а чего-то ждал – на такие вещи у Гафура был просто нюх, который еще ни разу его не подводил. Но чего ждал Абдулкасым: нового оружия, пополнения отряда или каких-то сведений? Хотя, зачем гадать, – если есть возможность отдыхать, просто надо ею воспользоваться и благодарить Аллаха, что пограничники и солдаты урусов остались далеко за горным хребтом и не нужно постоянно спать в обнимку с автоматом и втягивать голову в плечи при каждом подозрительном шорохе или стуке, потому что вслед за ними может пророкотать пулеметная очередь или хлопнуться рядом мина.

Остановившись среди деревьев сада, Гафур втянул ноздрями ароматный воздух и безошибочно учуял, что к запахам яблок и персиков, сочной листвы и чуть влажной от утренней росы травы примешивались запахи молока и свежеиспеченных лепешек: значит, пора завтракать.

– Эй, Гафур! Ты где? – Гафур вышел из-за деревьев.

– Абдулкасым велел тебе прийти, – ординарец вытер мокрый рот тыльной стороной ладони: наверняка он сначала заглянул в дом и выпил молока. Прожорливый малый, на такого харчей не напасешься.

– Что за нужда?

– Не знаю, не тяни зря время. Он ждет.

– Хоп. Только положу коврик.

Оставив молитвенный коврик на крыльце, Гафур поплелся следом за ординарцем на другой конец кишлака. Около дома, где квартировал командир, чуткие ноздри Гафура уловили запах кебаба, и он невольно сглотнул голодную слюну.

Часовой с автоматом молча кивнул Гафуру и показал большим пальцем себе за спину, предлагая пройти на веранду. Боевик поднялся по ступеням, открыл дверь и вошел.

Дощчатый пол сплошь устилали атласные курпача – стеганые ватные одеяла, – на которых вокруг уставленного блюдами засаленного достархана, поджав ноги, сидели трое. О, старый, весь покрытый сальными пятнами достархан говорил о многом: его расстилали лишь для дорогих, почетных гостей, поскольку, чем больше людей ели за этим достарханом, тем большая благодать опустится с небес на гостей, усевшихся вокруг него.

На достархане стояли блюдо с пловом, дымящийся кебаб, – нос не обманул Гафура, – пиалы с медом, свежие лепешки и фрукты. Сам Абдулкасым, – безоружный, в надетом на голое загорелое тело халате, подпоясанном пестрым платком, – сидел лицом к двери и улыбался казавшейся загадочной улыбкой, от которой многим становилось не по себе. По правую и левую руки от него устроились два гостя: средних лет мужчины в камуфляжных костюмах и накинутых поверх них халатах. Они повернули навстречу вошедшему бородатые лица и настороженно ощупали его быстрыми темными глазами.

– Салом, ака-джон[1] Абдулкасым, – поклонился Гафур, сохраняя достоинство: все-таки, он был не простым боевиком, а командиром десятка. – Салом, афанди[2].

– Салом, – нестройно ответили сидевшие за достарханом и Абдулкасым радушно пригласил: – Присаживайся, Гафур, угощайся, угощайся!