Анна тяжело переносила совместную жизнь со свекровью, тогда ей казалось, что проще переехать в маленький город, зато в отдельное жилье, тем более – ну что там езды до Мурманска – каких-то шестьдесят километров, час.

Антонина Борисовна мечтательно говорила про Снежногорск: «Край холодных снегов и горячих сердец». А Анна думала, спустя шестнадцать лет: дыра ебаная.

Алка приезжала в гости по спецпропуску, с Есей познакомились в школе – и сразу подружились, как только Анна туда устроилась.

Мать Анны переезду тоже обрадовалась: будешь, сказала она, с мужем как за каменной стеной, и Анна не поняла, что имелось в виду – что теперь она в закрытом городе, как за решеткой, или что на Толю можно положиться?

Зная мать, скорее – первое.

Анна и сама не могла ответить, можно ли на Толю положиться. Он был добрый, милый, заботливый, но решать проблемы не умел совсем – пасовал перед трудностями. Анне сначала казалось, что это не главное, потом стало раздражать.

«Ты на мужика не дави, – говорила ей мать. – Мужик давление не очень любит».

А как же тогда?

Очевидно, что решать проблемы нужно было Анне.

С вздыбленным линолеумом, очередью на путевку, разрешениями для друзей и родителей, планами на будущее, маленьким Наумом.

А Наум не был беспроблемным ребенком. В детстве он много болел, и сидела с ним Анна. Пропускала работу, вскакивала ночью, гоняла по поликлиникам – а как? Не выписывать же бабушку из соседнего города каждый месяц. Поди поищи в Снежногорске няню, а если бы и нашла – откуда деньги?

Наум не говорил до трех лет совсем, просто молчал. Все понимал, показывал пальцем – цвета, буквы. Но не говорил. Врачи разводили руками: нет объективных причин, ждите, заговорит.

Но Анна боялась, что так и останется. Что значит «нет причин»? Причина должна быть всегда.

Она таскала Наума по врачам, искала ответ, ей хотелось принять решение: лечить, искать таблетки, водить на какую-то реабилитацию? Она всматривалась в спокойного, как и Толя, Наума, пыталась найти в нем признаки того, что не давало ему произносить слова, – травмы, аутизма, психиатрического.

Свекровь подливала масла в огонь, говорила, что они внука не развивают, ну как они – она, Анна, даром что учительница.

«Вы, Аннушка, должны с ним чаще заниматься, может, на развивашки какие-то пойти, ну полно же развивашек…»

«Каких это развивашек в Снежногорске полно? – злобно спрашивала уставшая Анна. – Вот сами и сходите, вам все равно заняться нечем».

Выходило грубо, потом приходилось извиняться, приглашать в гости, накрывать на стол. И пропуск, конечно, делать – а кто его сделает?

Как будто стараясь помочь матери, Наум постепенно начал выдавать слова, они вываливались из него сначала бессмысленно, но все же связно. Он мог просто сидеть и произносить какие-то фразы, как будто где-то они у него там лежали на складе – прямо стопочками, и он их оттуда загружал в свою голову – одну за другой.

Нормально Наум заговорил в четыре. И сразу же стал заикаться. Но это уже на общем фоне казалось мелочью – Анна успокоилась. В конце концов, многие заикаются, кто-то буквы не выговаривает всю жизнь, это уже не порок. И сколько Антонина Борисовна ни клевала ее тем, что Наума нужно отвести к логопеду, психологу и лечить заикание, Анна уперлась рогом – не позволю залечивать сына.

«Вы говорили, он никогда не заговорит, а он заговорил. Теперь отстаньте от него. От нас отстаньте. С заиканием он как-нибудь справится. Или нет».

Толя в таких баталиях обычно участия не принимал – приходил домой с работы, садился за стол и просил: «Ма-а-ам, передай горчички». Причем это дурацкое «мам» у него было обращением и к своей собственной матери, и к матери Наума, как только она обрела еще и этот статус.