РХ, несомненно, согласился бы с еще памятным многим из наших современников партийным лозунгом о «всемирно-историческом значении Октябрьской революции», но это значение РХ понимает совершенно иначе и достаточно непривычно. Его книга писалась на пике «красных 30-х», и автор пытается уловить – под характерным для него углом зрения «тысячелетья на дворе» – нечто существенное в самой одержимости тех лет (в СССР и на Западе) понятием «революция», не давая, однако, увлечь себя моментом, когда многие интеллектуалы в США и в Европе либо по зову сердца, либо идя в ногу со временем вступали в разных странах в коммунистическую партию (чтобы не менее решительно выйти из нее уже в 1939 г. после советско-нацистского «пакта», или в последующие десятилетия). В чем же своеобразие философии революции РХ и его интерпретации Русской революции?

В свое время великий немецкий социолог-мыслитель Макс Вебер (1864–1920) утверждал, что философ ХХ в. является по-настоящему современным лишь постольку, поскольку он в состоянии принять всерьез двух философов XIX в. – Маркса и Ницше, в самом споре с ними. РХ был именно таким мыслителем: он опирается на и отталкивается от Маркса и Ницше для того, чтобы «оволить» (слово М.М. Пришвина) марксизм и ницшеанство как наиболее убедительные и опасные массовые движения своей современности, так или иначе захваченной идеей «революции», – «слева» и «справа», «сверху» и «снизу». Интерпретация РХ Русской революции – попытка понять ее в единстве «да и нет», одновременно «изнутри» (в ее предпосылках, стремлениях и задачах) и «извне» (в ее нравственных и экономических требованиях, но также в ее безнравственной, варварской жестокости), как, действительно, всемирно-историческое событие, которое он определяет как «грандиозную карикатуру на западную цивилизацию» (62) – карикатуру, предостерегающую и наставляющую именно «западного человека», ответственного за это событие. Ответственного в том смысле, что, по РХ, Русская революция была ответом также и на его, современного европейца, вопросы, его историю, религию, науку, цивилизацию и утопию; а значит, она была (и остается) последним по времени событием в истории западного человека. Вот почему Русская революция оказывается композиционным началом в книге об этой истории: DE TE FABULA NARRATUR.

Таков, по терминологии РХ, его «экзистенциальный диалогизм» (existenzielle Dialogismus)45, которому примерно соответствует – в плане взаимоотношения эпох, наций и великих революций – знаменитая мысль Зосимы в «Братьях Карамазовых», что «все за всех виноваты», а в истории русской философии – положение социальной онтологии и эстетики молодого М.М. Бахтина: «Нельзя доказать своего alibi в событии бытия»46. «Диалогизм» в таком понимании лишен как абстрактно-теоретических, так и абстрактно-гуманистических коннотаций: движение исторических сил – это не только и не столько взаимоотношение и конфликт враждующих интересов, сколько взаимоотношение объективных вопросов и ответов внутри той или иной мировой эпохи, того или иного «тела времени» (Zeitkörper). Не случайно в «русском» разделе книги среди прочего высказана мысль, что после мировой войны 1914–1918 гг. мир стал необратимо единым, и большие войны в нем возможны уже не с «чужими» (как прежде в истории), а со «своими» – гражданские войны. Революция 1917 г., следствием которой стала худшая из войн – гражданская, оказывается, по мысли РХ, предвестием всех последующих мировых катаклизмов, революций и войн, противостояний и катастроф. И если мы хотим понять и оценить Русскую революцию как последнее и решающее, «тотальное» событие в истории Нового времени, но при этом – чтó важно для РХ – остаться в постхристианскую эпоху христианами, то мы должны занять одновременно пристрастную и беспристрастную позицию по ту сторону и религиозного, и научного