Правда, повествующая о Пьере Менаре, в конечном итоге указывает: «Признаться ли, что я часто воображаю, <…> будто я читаю “Дон Кихота” – всего “Дон Кихота”, как если бы его придумал Менар». И здесь же упоминается еще одна глава: «Недавно ночью, листая главу XXVI, – за которую он никогда не брался, – я узнал стиль нашего друга и как бы его голос в этой необычной фразе: “Речные нимфы, скорбная и влажная Эхо”. Это впечатляющее сочетание эпитетов, обозначающих моральные и физические качества, привело мне на память стих Шекспира, который мы как-то вечером обсуждали: Where a malignant and a turbaned Turk…» (ХЛБ: I, 318). В соответствующей главе Первой части («в коей речь идет о новых странных поступках, которые Дон Кихот в качестве влюбленного почел за нужное совершить в Сьерра-Морене») Дон Кихот превращался в поэта и «вырезал на древесной коре и чертил на мелком песке стихи, в коих изливал свою тоску, а также воспевал Дульсинею» (ДК: 1, 253). Цитируемый Борхесом фрагмент обладает характерной субъектно-смысловой двойственностью: в тексте нимфы и Эхо вовсе не существуют сами по себе: к нимфам и к Эхо вроде как обращены инвокации («вопли» – «quejas») самого стихотворствующего Дон Кихота (т.е. все эти слова как будто принадлежат речи персонажа), но эти инвокации дословно передаются повествователем (т.е. как бы повторяются повествователем), но такого рода инвокации, призывания нимф, фавнов, сильванов, иные всевозможные обращения к «одухотворенной» природе71 читаются как общие места – топосы пасторального кода, развертывание которого принципиально предполагает ответность окультуренной природы поэтическому призыву (т.е., в сущности, это ничьи слова, они не принадлежат никому конкретно, но повторяются как необходимая жанровая условность). Но пасторальная приобщенность к одухотворенной природе как бы дополняет те собственно жанровые перспективы (плутовскую, рыцарскую), которые присутствуют (намечаются) в XXII главах…
Упоминая XXII главу, Борхес, наверное, подразумевал, что читатель «Пьера Менара» обратится к обеим главам из обеих частей романа Сервантеса; что читатель будет Сервантеса продолжать читать и перечитывать, что читатель будет погружаться и в выбор мотивов, ведущий к возможному соположению текста Сервантеса с высказываниями Борхеса о Сервантесе. Таких высказываний действительно множество: «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”», если рассматривать его не в пародийной перспективе, но в перспективе борхесовски-донкихотовско иронической, занимает своего рода серединное (по-аристотелевски классическое?) положение между предшествующими и последующими размышлениями Борхеса о Сервантесе и «Дон Кихоте». При этом и предшествующие «Пьеру Менару», и последовавшие за ним тексты (эссеистические в первую очередь) подчас объединяются вокруг идеи классики во всей парадоксальности ее интерпретации Борхесом и с размышлениями о «классическом» методе Сервантеса, связанными с продумыванием Борхесом собственного метода – собственного пути в литературе и со странствиями Борхеса по этому пути72.
В обратной перспективе – к предшествующему – непременно необходимо будет вспомнить о том, как Борхес писал о Сервантесе и «Дон Кихоте» в сборнике эссе «Обсуждение» (Discusión, 1932), и, пожалуй что, внести сам (платоновский, диалогичный, диалектический) дух «обсуждения» в чтение «Пьера Менара…», что (наверное) не сможет не придать всему сообщаемому о повторении – «воспроизводстве» текста «Дон Кихота» – необходимый ореол вопросительности и представит суждения повествователя и героя не в качестве авторитетной истины в последней инстанции, претендующей на безоговорочное повторение в цитировании, но в качестве не до конца достоверных тезисов, выговоренных для оспаривания. Сборник «Обсуждение» был организацией диалога Борхеса с самим собой и с бесконечностью становящейся литературы о собственном будущем методе, был имплицитной разработкой «своей» поэтики – системы будущих норм и правил своего творчества