– Я знала, все уже знали. Только время… И вот теперь так. Всё хорошо. Я знала.

Снова тосты слитых тонов – тоски, восторга, проклятий. Не чокаясь. Но щёки Вари высохли. Она казалась кротко радостной. Таинственно свободной. Всё теперь спуталось, и её, такую непонятную, решили оставить в стороне.

Вышли в сад, растрогали костер. Катя называла его вечным огнём – ещё в июле разобрали дедов двор и день и ночь жгли его на брёвна. Вывозить рухлядь было некому – бригады в карантин не работали. Пришлось уничтожать прямо на участке.

Детям была радость пламени, что лижет небо.

Муж Кати, человек суровый и только после изрядного крепыша охочий до слов, подошел совсем близко к огню и бил кулаками его языки:

– Сука смерть!

Пока подошвы кроссовок не потекли на горячей золе. Под мат его уволокли спать. Из дома слышалась перебранка. Катина свекровь и родня засели на кухне отпиваться чаем. Кто-то вздыхал об испорченной крови нынешнего поколения. Серчали, что алкоголь больше не приносит веселья – только истерию и нелепую злость.

А дети всё кружились окрест большого костра, куда пьяный папа навалил свежих брёвен.

Только Варя и Женя не знали, как быть. Она мотала ногой на садовых качелях, он сидел на корточках и глядел в огонь.

Сентябрьский вечер быстро темнел.

– Кажется, уже похмелье, – сказала она, – Я обычно столько не пью.

Он встал, подошел к качелям и рухнул на сиденье рядом.

– Мертвые слова, да.

– Что? – она медленно удивилась.

– Ну, все эти соболезнования. Что они тебе говорили. Это мертвечина.

Варя промолчала.

– Ты прости, – он кашлянул, – так не говорят, наверное, когда кто-то умирает. Реально умирает. Но уж как есть. Терпеть не могу эти условности – «Как поживаете? Мои соболезнования. Крепитесь». Люди, которые так говорят, мертвее, чем труп.

Он сплюнул.

– Я его любила.

– Ну да… любовь.

– Что любовь? – она перевела взгляд на него. В ночи глаза мокро горели. Мокрый огонь не был слезами – скорее, так мокрятся звезды в ясную ночь.

Молчание.

Детям крикнули, чтобы шли домой. Но они не слышали. Они возились с консервной банкой.

– Что там у них? – спросила Варя.

– Свинец.

– В банке?

– Да, плавят свинец. Это весело.

– Дети плавят свинец?

Невдалеке был завод теперь закрытый навсегда. Местные уже тягали его нутро себе на участки. Детям особенно нравились аккумуляторы со склада отработки. Вскрытие корпуса производилось кирпичом. Свинцовые сетки доставали веточками, споласкивали в луже кислоту, и лето запомнилось всем новым хобби – металл Сатурна плавится немного за триста градусов. Даже пламя храмовой свечи дает втрое больше. А банка из-под сгущёнки – идеальная плавильня.

– Им же можно отравиться, – сказала Варя безучастно.

Осеннее время распада – ягоды, хлам, злаки и атомы.

Искры летели в темное небо, где растворялись навстречу земле первые звёзды.

– При рождении человека в небе появляется новая звезда. Сколько людей, столько и звезд. А при смерти, наоборот, становится на звезду меньше. Когда все умрут, не станет и космоса.

– Слышал такое. Не выдержит критики.

Она спустила воздух сквозь зубы:

– Как я напилась!

– Или это свинцовые пары?

В жестяном колодце ртутно жижится зеркало с морщинами амальгамы. Тяжелый кисло-зимний мрак. Палец ковыряет глину, и металл сливают в яму.

– Крест! Я крест хочу! – кричит мальчик.

В бороздах грудится плавь и тут же тускнеет окалиной. Горячий крест готов.

Женя поглядел на белизну в сумраке. Розовые сполохи на её щеках стягивали тени яблонь. Она всё время удалялась от него, хотя сидела недвижно.

– Ты про любовь говорила. Ты реально веришь в это? – спросил он.