«Μαννούλα μου, ήθελα να πάω, να φύγω, να μισέψω, τον ριζικού μου από μακριά την πόρτα ν’ αγναντέψω.Στο σκοτεινό βασίλειο της Μοίρας να πατήσω, κ’ κεί να βρω τη μοίρα μου, και να την ερωτήσω…»
«Мамочка, как бы хотела я скрыться и навсегда убежать и за дверью участи своей издалека наблюдать. В темное царство Судьбы ступить и там найти судьбу свою и ее спросить…»
Это отрывок из стихотворения самого Пападиамандиса «К моей матери», в котором прослеживаются проходящие через всю повесть два мотива: связь с матерью и мрак на душе. Конечно, сложно устоять от соблазна отождествить самого писателя с его героиней. Ги Сонье по этому поводу заметил: «Исходя из разных точек зрения, Франгоянну, нравится нам это или нет, ЕСТЬ сам Пападиамандис, возможно, даже больше, чем Флобер – мадам Бовари».
На этом можно было бы поставить точку. Но повесть Пападиамандиса не приемлет окончательных суждений – все в ней открыто. Она продолжает идти к читателю, но окончательно к нему не пришла – неясно, придет ли когда-нибудь. История написания «Убивицы» – это в какой-то степени и история рецепции, история прочтения выдающимся греческим писателем текста Достоевского. И здесь захватывающе интересной становится диалектика взаимоотношения перевода и творчества.
Можно сказать, что гений Достоевского подарил Греции ее самую загадочную и, возможно, лучшую повесть – по крайней мере, явился одним из факторов, приведших в действие спусковой крючок фантазии писателя. Так же, как философские открытия Михаила Бахтина, теория полифонизма и диалогизма стали следствием его прочтения Достоевского. Воистину – неисповедимы пути литературы…
Ф. А. Елоева, А. М. Резникова
Убивица
Глава 1
Сомкнув веки и опустив голову на приступок камина, который в народе называют фугоподаро25, бабка Хадула Франгисса жертвовала своим сном, бодрствуя у колыбели больной внучки. Что до роженицы, матери несчастного младенца, то она недавно заснула на низком топчане.
Подвешенная лампа мерцала у камина. Света от нее не было, она лишь отбрасывала тень на немногочисленную убогую мебель, казавшуюся ночью чище и наряднее. От трех наполовину истлевших головешек и большого бревна камин заполнился пеплом, а пылающие угли да слабо потрескивающий огонь навевали старухе сквозь дремоту образ ее младшей дочери, Криньо. Если бы та сейчас была в комнате, она бы тихо пропела: «Если он друг, да будет он счастлив, если же враг, пусть лопнет…»
Хадула, которую также звали Франгоянну, или просто Янну26, была статной женщиной около шестидесяти лет, с суровыми чертами лица и мужским характером. Над верхней губой у нее виднелись маленькие усики. Размышляя о своей жизни, она приходила к выводу, что не делала ничего иного, как только обслуживала других. Девочкой она обслуживала родителей. Выйдя замуж, стала служанкой собственному мужу, однако благодаря своему характеру и отсутствию оного у супруга она была ему также опекуншей. С рождением детей Хадула превратилась в их рабыню. Когда же дети обзавелись своими детьми, старуха стала заботиться о внуках.
Девочка родилась две недели назад. У ее матери были тяжелые роды. Это она спала на кровати – старшая дочь Франгоянну, Дельхаро Трахилена. Они поторопились крестить ребенка на десятый день, так как девочка тяжело болела: ее мучил кашель, сыпь и периодические судороги. Как только ребенка покрестили, в первый же вечер болезнь как будто отступила, и кашель немного поутих. На протяжении многих ночей Франгоянну не смыкала глаз и, прогоняя дремоту, сидела подле малютки, которая даже не представляла себе, какие страдания она причиняет другим и сколько мучений ее ожидают, если она выживет. И конечно, она не понимала того вопроса, который ее бабка тихо задавала себе: «Господи, зачем и это дитя появилось на свет?»