– Как договоримся? – спросил Фацио.

– Занеси ко мне в кабинет осколки и газетные листы и скажи Мими, что мы с ним увидимся в четыре. А я сажусь в машину и еду обедать. Дай-ка мне свой мобильный.

Было уже полтретьего, и он боялся, что Энцо закроет заведение. От голода сводило кишки.

– Если я приеду минут через сорок пять, покормишь обедом?

– Закрыто у нас!

– Монтальбано это!

Отчаянный вой подыхающего от голода пса.

– Простите, синьор комиссар, не признал. Приезжайте, когда пожелаете – для вас всегда открыто.

На парковке комиссариата Монтальбано направился было к своей машине, но его окликнули.

– Синьор комиссар, вам звонят!

Хорошо, что он успел предупредить Энцо. Зашел в каморку к Катарелле.

– Синьор комиссар, тут на проводе одна синьора, хотя, по мне, никакая она не синьора, а спрашивает вас, лично-персонально.

– Она назвала себя?

– Не пожелала, синьор комиссар. Я потому и говорю – никакая она не синьора.

– Поясни-ка.

– Синьор комиссар, я ей – как вас зовут, а эта личность давай хамить.

– Как – хамить?

– А вот так. Говорит: баран!

Мариан! Он вырвал из рук трубку, нажал на кнопку коммутатора и так зыркнул на Катареллу, что тот пулей вылетел из каморки. Хотел ответить, но голос куда-то делся.

– Гхы?..

Все, что он смог издать.

– Привет, комиссар, я в аэропорту, скоро вылет. Сказала, что позвоню вечером, но не удержалась, так захотелось услышать твой голос.

Голос! Да он двух звуков выдавить не может.

– Хотя бы пожелай мне удачно слетать.

– У-у-удачно с-с-слетать, – еле выговорил он, ощущая себя дефективным от рождения.

– Я поняла. Ты не один, неудобно говорить. Пока, хочу тебя.

Монтальбано повесил трубку и схватился руками за голову. Не будь рядом Катареллы, он бы расплакался от стыда.

С письменного стола корреспонденцию перевалили без разбора на диванчик, чтобы освободить место для осколков и газетных листов, разложенных в два мешка: джутовый – для осколков, прозрачный пластиковый – для листов.

Монтальбано запер дверь кабинета на ключ, запретил Катарелле отвлекать его звонками, что бы ни случилось, и сел посовещаться с Ауджелло и Фацио.

А поскольку ни один из них не открывал рта, комиссар решил их подбодрить.

– Говорите вы, – сказал он.

Он поздно обедал, из-за голода не сумел вовремя остановиться, а потом пришлось сократить прогулку по молу – некогда было, так что теперь он чувствовал себя немного несобранным, несмотря на три выпитых порции кофе. Не то чтобы тяжесть в голове, скорее наоборот, просто говорить не хотелось.

– Я, – начал Ауджелло, – думаю, что они еще воспользуются лачугой. Предлагаю выставить охрану, не на круглые сутки, но пусть кто-нибудь из наших заглядывает туда почаще, особенно ночью.

– А я уверен, что они больше не будут пользоваться этой лачугой, – сказал Фацио.

– Почему же?

– Прежде всего потому, что такие импровизированные арсеналы используют разово, а потом бросают, а кроме того, потому, что Интелизано спросил у тех двух тунисцев, которые работают у него в поле, не знают ли они чего про дверь. В общем, тунисцев тем самым поставили в известность, что Интелизано обнаружил склад.

– И что? Кто тебе сказал, что тунисцы в деле? Птичка напела? – спросил Ауджелло.

– Никто не говорил. Но это возможно.

– И с каких это пор ты записался в расисты? – подначивал Ауджелло.

Фацио не повелся.

– Дорогой коллега, вы отлично знаете, что я не расист. Но я спрашиваю себя: откуда эти контрабандисты или террористы, ведь речь почти наверняка идет о них, так вот, откуда этим чужакам было знать о существовании развалюхи в богом забытой сельской местности, если никто им не указал?